Он уходил из юрты, и это ее уже не тревожило, потом стал пропадать надолго, и она начала беспокоиться: вернется ли?.. И это беспокойство с каждым разом становилось все больше, пока по сделалось постоянною, ни на минуту не отпускающею тревогою. Так она и жила, ни о чем другом не думая, как только о том, вернется ли он нынче?..

Это отнимало много сил, и когда он приходил, едва дотягивала до постели, но и во сне ее не оставляла тревога и, когда просыпалась, была все такая же, разбитая и усталая и у нее возникало чувство, что и не ложилась. Однажды он задержался надолго, и старуха подумала, что он уже не придет, села на мягкий войлок у очага, закрыла глаза и медленно раскачиваясь из стороны в сторону, тихонько запела о далеком и призрачном, она не разбирала слов, а может, их и не было вовсе, этих слов, не прошли через ее сердце а была лишь обжигающая мысль, которую не выскажешь слова ми. Видела большую степь, розовую поутру, сияющую, и шли по степи двое, молодые, счастливые, не задумывались, что ждет впереди, им было достаточно того, что уже есть, изредка останавливались, и тогда он смотрел в ее глаза, и радость была в смуглом лице, а еще уверенность, что светлые чувства, которые переполняли их, бесконечны, как степь. Но скоро не стало степи, и старуха увидела узкую меж ветвистых, как рога изюбров, деревьев таежную тропу, и Баярто, но уже не молодого, с белою сединою в голове, сильно сутулящегося, он шел по тропе, опустив голову и ничего не замечая перед собою такие у него были глаза, когда он задумывался о чем-то нелегком, давящем. Выйдя на полянку, остановился, глянул по сторонам, а потом вытащил из-под ремня топор и стал рубить сухие деревья. Старуха вспомнила, как в свое время спрашивала у Баярто, куда он уходит каждое утро, и тот не сразу ответил:

— Зимовье делаю. Время нынче такое… Вдруг придется уйти из улуса.

Она ни разу не видела ни этого зимовья, ни таежной тропы, которая вела к нему. Но вот увидела и пожалела, что Баярто не успел воспользоваться таежным пристанищем, люди из дацана оказались сноровистее и хитрее, чем думал.

Старуха после смерти Баярто ни разу не вспомнила, что есть где-то зимовье, срубленное руками мужа, а вот теперь мысленно увидела зимовье и подумала, что это знак… поди, велено ей пойти туда, и начала собираться. Надела длинную, до пят, сшитую из овечьих шкур изжелта-белую шубу и вышла из юрты. Не знала, в какую сторону идти, но что-то словно бы подталкивало в спину, и она медленно, оскальзываясь — ичиги[7] на гладкой подошве держали плохо, — побрела по узкой снежной тропе. Был полдень в начале зимы, и белые деревья светились ярко, и небо голубело, но, спустившись к гольцам, краски смывались — делалось сумрачнее.

Старуха отвыкла ходить, все больше сидела в юрте, выходя из нее только затем, чтобы выгнать со двора овец и при брать в кошаре, теперь едва ли не каждый шаг давался с трудом, но она была настырная и не хотела передохнуть… Все шла, шла… Снег хрустел под ногами чаще неслышно, но бывало, что и пронзительно, и скуляще, и старухе чуди лось, что она не одна и кто-то сопровождает ее в пути, может статься, сам Баярто или тень его. Знала, после смерти человек растворяется в природе, рассыпавшись на множество теней, и нередко одну из них можно заметить подле юрты, длинную и какую-то неприкаянную, легшую, упав с неба, на поленницу сухих еловых дров. И сама не раз ее видела, и теперь думала, что, хоть Баярто, превратившись в белого человека, неизвестно где нынче находится, тень его, одна из теней, неизменно сопровождает ее. Правда, на этот раз тень неразличима глазом, старуха уже несколько раз оборачивалась, но так ничего не заметила, это не расстроило, слышала, бывает и такое, когда тень остается невидимой, а все ж ощутить, как движется она, можно. И старуха со вниманием прислушивалась, как хрустит под ногами снег, и когда улавливала, что хрустит пронзительно и скуляще, отвыкшими от улыбки губами улыбалась, и рот ее с мелкими желтыми зубами делался некрасивым, почти отталкивающим Улыбалась и шептала:

— Баярто… Баярто…

Она все повторяла одно и то же, но ей казалось, что это не так — она рассказывает покойному мужу, как живет, и он слушает и огорченно качает головою, но порою улыбнется и согласится с нею. Ах, если б она могла увидеть его сейчас пускай даже в облике белого человека! Она наверняка стала бы и вовсе разговорчивою, и Баярто не узнал бы ее.

Странно, она не помнит, чтобы когда-то поспорила с ним или обиделась… Словно бы не прожили они долгую и трудную жизнь словно бы не было ничего, что мучило, заставляло тревожно биться сердце. А может, так и есть? Она была истинно восточною женщиною, имела характер спокойный и мягкий и не хотела ослушаться мужа даже если мысленно не соглашалась с ним.

«Нет, нет, все-гаки она должна была хоть раз не согласиться с ним!..»

Старуха на разные лады прокручивала понравившуюся мысль, стараясь заглянуть и вовсе далеко, в ту девичью пору, когда услышала, что в скором времени войдет в юрту служителя духов и станет женою сына служителя. Услышала и не испугалась, разве что заробела немного. Изредка встречала на своей тропе сына служителя духов, и он был вежлив и всегда улыбался, когда смотрел на нее темными, узкими озерцами из-под густых черных бровей.

Она вошла в юрту и стала помощницею мужа в его непростых делах, и была счастлива, если видела, что он доволен ею. Случалось, он подолгу просиживал на женской половине юрты и говорил об отце, об его искусстве служить добрым духам, она не все понимала, но радовалась, что по прошествии времени и муж сделается служителем, он уже теперь многое понимает и умеет.

А потом ушел в царство теней отец мужа, а скоро мать его их осталось двое, нет, не двое, под сердцем у нее уже давала о себе знать новая жизнь. И однажды она сказала об этом мужу, и тот обрадовался. Но ребенок родился слабым, и они не смогли поставить его на ноги, он умер. Она долго не наводила себе места, видела, что и Баярто страдает. И все же надеялась, что через год-другой станет матерью, но злые духи оказались сильнее. Дети, появившись на свет, не задерживались в юрте, уходили за черту. Баярто был белым шаманом, и скоро она поняла, что злые духи мстили ему за это, хотели, чтоб он поклонялся злу. Но он любил людей и высшим наслаждением считал делать им добро. И в самую горькую для себя минуту не отступал от своего понятия о жизни, и она не упрекнула его, словом не обмолвилась, что ей плохо, а потом привыкла к тому, что по-другому уже не станет, хотя и догадывалась: Баярто не согласен с нею, он еще долго мечтал о наследнике и надеялся, что добрые духи помогут.

Не помогли. В конце концов и он смирился, и все же, она чувствовала, какие-то сомнения мучили его, и даже во время камлания, когда он подчинен не себе, а высшему существу, которое одно правит его поступками, вдруг да и появлялось в искаженном от напряжения лице что-то безысходное, и никто не видел этого, но она-то видела и пугалась за него. Шли годы, а сомнения, однажды зароненные в сердце, не проходили, ее не обманешь. Когда б могла спросить у Баярто, что мучает его, спросила бы. Но не считала себя вправе и молчала. Ее волнения сделались еще больше, когда прослышала о том, что к Баярто приходили служители желтой веры и говорили с ним, чего-то требовали… Как бы она хотела все знать! Но муж не замечал ее вопрошающих взглядов и виновато улыбался, и лишь однажды сказал:

— Я не отойду от веры отцов и дедов. Не могу этого сделать. Не могу…

Она не стала спорить, хотя знала, что он едва ли сможет справиться со служителями желтой веры, их власть уже простиралась на десятки улусов. Баярто находился словно бы в кольце, только в их улусе люди были еще верны старой вере, но и тут она не могла продержаться долго. Баярто понимал это и все ж не сделал ничего, что стало бы угодно дацану.

Старуха шла по тропе, держа в руке палку, не помнила, когда взяла ее в руки, но и тут увидела добрый знак: кто-то хотел помочь ей. Впрочем, это наверняка Баярто, вон и тень его, множество теней, теперь уже не длинные, а короткие, рваные какие-то, то упадут на землю едва ль не под ноги, а то расступятся, будто желая дать дорогу.