Баярто беспокоится за нее, надо думать, заметил, как она слаба, и старуха благодарна ему за это. Глядела на тропу и видела чей-то след на белом снегу, и решила, что это Баярто проложил для нее дорогу, что-то сказала негромко, и почудилось, что муж услышал: зашумели ветви деревьев, на землю упали хлопья снега.
Хорошо, что она не одна. Это чувство жило в ней с того дня, как добрые духи поселили в юрте белого человека.
И даже когда он уходил, порою надолго, она не чувствовала себя одинокой, знала, что и у него есть дела на земле. Она и нынче не затревожилась бы, но на сердце что-то… и никуда не денешься от этого, болит, ноет, и уж не стало сил терпеть. И тогда она пошла и кажется, сделала правильно. Баярто, по всему видно, по душе это ее решение.
Старуха шла по тропе, задумчивая и строгая, вся в себе и, — о, какое же это удивительное ощущение! — она словно бы растворилась в том чувстве, которое жило в ней, и уж ничего другого не замечала, а если и замечала, принимала всего лишь как часть этого чувства… Старуха по-хозяйски спокойно и домовито прислушивалась к себе, к легкому и вроде бы ни к чему не обязывающему беспокойству, которое теплилось, прозрачною дымкою обволакивая все, про что теперь ее мысли… Беспокойство было понятное: я уж стара и могу не дойти…
Старуха не знала, долго ли шла, наверно, долго: в теле накапливалась усталость, и эта усталость была не в согласии с уверенностью, которая в душе, и старуха не могла примирить их, но все ж не оставляла своих попыток, и это толкало ее вперед, вперед… А лес делался суровее, темнее, сквозь кроны деревьев не всегда пробивался солнечный свет, снежные наносы подле стволов сделались серые и скучные.
В глаза попала хвоинка, и старуха остановилась, сняла варежку, поднесла к лицу руку… И — вздрогнула, попятилась, почудилось, будто обвалилось небо и куски от него, красные, синие, белые, легли на деревья, придавили, и вот уж и они, смятенные, дрогнули, с трудом удерживая непосильную ношу, того и гляди, упадут на землю, обессилев. Стало страшно, мысли старухи сбились с четкого, определенного ею самою ритма, стушевались, и легкое, под прозрачною дымкою беспокойство рассыпалось, растворилось в том ужасе, который охватил старуху. Глянула вокруг обеспамятевшими глазами, деревья шевелились, клонясь все ниже, вон уж и корни показались из земли, розовые и слабые, и желтая пыль поднялась, и уж ничего не видать… Старуха вытянула перед собою руки и, шепча что-то, а скорее, призывая на помощь Баярто или хотя бы тень, множество теней, сделала шаг в одну сторону, в другую, но всякий раз натыкалась на шевелящиеся стволы деревьев. Закричала пронзительно, и в этом крике бывалый охотник услышал бы боль смертельно раненной изюбрихи, которая оставила в молодом березнячке своего, еще на слабых ногах, детеныша и уж не придет к нему…
Старуха стояла посреди сдвинувшихся с места, словно бы норовя пуститься в какой-то сумасшедший перепляс, толстых крепкоствольных кедров, и иа груди ее все рвался и рвался этот крик… В нем была она вся, потерянная среди людей, отчаявшаяся, она надеялась хоть одним глазом поглядеть на зимовье, но теперь поняла, что не дойдет, и не сумела справиться с обидою на жизнь, что не пожелала пустить ее на ту сторону… Думая так, она была недалека от истины. Как раз теперь, когда она, почти обезумевшая, пыталась отыскать хоть что-то похожее на недавнюю тропу, строители Кругобайкальской дороги закладывали заряд тола под другую скалу, недалеко от уже осыпавшегося на землю мелкими сколками и острыми камнями бугра. А потом подожгли тонкий, пятнистой змеею упавший на зеленое шнур и побежали в укрытие. Грохнул взрыв, еще более мощный, чем первый, старуху качнуло, ударило о дерево, и крик, что все еще рвался из ее груди, захлебнулся, осекся, сделался слабым и писклявым, пока не заглох вовсе.
Старуха лежала на снегу, раскидав руки, и все теми же обеспамятевшими глазами смотрела на синий клочок неба, не закрытый высокими ветвями. Казалось, она умерла, так было неподвижно и холодно ее лицо, но нет, это лишь казалось, скоро жилочка, пересекшая лоб, дрогнула, сдвинулась с места, забилась горячо. Старуха хотела поднять руку, чтобы убрать с глаза хвоинку, но не хватило сил, и тогда она моргнула, и с длинной черной ресницы скатилась слеза, а потом и сама хвоинка, и сразу стало лучше видно, синий клочок неба осветился, мягкий и непрестанно движущийся, и это сказало старухе, что она не умерла, если б было по-другому, не смогла бы ничего разглядеть. Но это не обрадовало, а когда возвратилась память и она мысленно попыталась воссоздать все, что испытала, пуще того расстроилась.
Лежала на снегу и не могла подняться, а это было плохо. Значит, она не дойдет до зимовья, которое построено руками Баярто, не услышит родного голоса. Да что там!.. Она уже и тень его не увидит, множество теней, это лишь сначала была одна, а потом множество, которые сопровождали ее в пути. Худо!.. Злые духи опять оказались сильнее и наслали на тайгу трясение, чтоб сбить ее с толку, и на какое-то время им это удалось, теперь-то она понимает и хотела бы встать и отыскать тропу, не исчезла же та вовсе. Но как это сделать, когда и рукой не пошевелишь и в спине боль, острая, колющая. А может, она уже начала замерзать, оттого и эта боль?.. Мороз лютовал и в полдень, а теперь, пожалуй, и вовсе — день-то к закату клонится…
Не знала, хочется ли умирать, нет ли, скорее, нет, вот если бы дошла до зимовья и посмотрела, что сделано руками Баярто, тогда можно было бы закрыть глаза и уж не открывать их. Жаль, что так все получилось, но ничего не исправишь, вон и ко сну клонит, и пальцы перестали ныть. Все же старуха, какое-то время сопротивлялась дреме, перед которой знала, не устоять. Еще когда была девочкою, давным-давно, заплутав в степи, замерзала. Тогда тоже испытывала чувство безразличия ко всему, что окружает, какой-то отрешенности от ближнего и дальнего мира, ярой углубленности в себя, когда, казалось бы, насквозь видится все, но не радует увиденное, скорее смущает: стоит за твоею нынешнею прозорливостью сила, словно бы и не тебе принадлежащая, а кому-то еще, дьявольская сила. Тогда, в детские годы, это испугало и, очнувшись в родной юрте, помнится, долго не могла прийти в себя, все мнилось, будто идет по степи об руку с кем-то, и хотела бы заглянуть ему в лицо, да не может, прямо и высоко держит тот голову. Она идет по степи, и люди смотрят на нее со страхом, спросила б, чего бояться, но не спросит, опасаясь того, кто крепко держит ее руку. Чудное было видение и еще не раз приходило в ее детские сны; и тогда она делалась вся горячая и кричала, отец с матерью приближались к ее постели и пытались утешить.
Вот и теперь старуха ощутила в себе необычайную прозорливость и почти звериную чуткость. Зрилось неближнее…
Баярто был привязан к дереву толстою веревкою, а внизу под ним уже загорался хворост, и люди начали шептаться, а кто-то, не выдержав, обхватил руками голову и пошел прочь от толпы. Пламя поднималось все выше, выше, и она испугалась, что больше не увидит глаза Баярто, которые были устремлены на нее, только на нее, вырвалась из чьих-то рук, подошла поближе… Сквозь серую и слабую завесу дыма — хворост горел бойко — отыскала глаза мужа и увидела в них так поразившее ее выражение, подумала, что это от физических мук, огонь уже подбирался к его ногам. Но потом поняла, что это не так, и муки были не физические, душевные, смятение зрилось в нем, он словно бы открыл для себя неожиданное, столь сильное, что все остальное, в том числе и мучения, показалось в сравнении с открытием ничтожно малым. Поняла, откуда шло смятение и не удивилась, и прежде догадывалась, рано или поздно так случится; в последние дни, месяцы муж стал все реже заниматься камланием, и даже когда сильно просили, не всегда соглашался, все думал о чем-то… Кажется, таяла вера в его способность помогать людям, когда им плохо. Но еще не догадываясь, что происходит с ним, искал причину этого в другом А теперь понял, что был неправ. Баярто мог бы остановить казнь, сказать, что уж не верует как прежде. Да, он мог сказать так, и хувараки разбросали бы хворост, но он не сделал этого, и все смотрел на нее. Знала, что ему не хочется умирать за веру, которой уж нету в сердце, но и отступить не желает, другой веры у него тоже нету.