Сафьян не отворачивался, не разводил руками, говорил

— Так и было, чего уж тут?..

Мария смеялась, силилась подняться с постели, но он не давал:

— Потерпи, старики сказывают, скоро наладишься и заживем тогда..

Зимние ночи длинные, а дни короткие, предложили как-то старики:

— Можа, к нам перебересся? Отсель и станешь ходить но первой зорьке на дорогу? Чего ж попусту сбивать ноги?

И Мария про то же… Согласился. Слышал не раз: ложь во благо… Для кого же эта, теперешняя ложь во благо: для Марии ли, для него ли самого?.. Сразу не скажешь. Все ж Сафьян словно бы ожил, начал примечать многое, чего прежде не видел, случается, идет по зимней тайге и вдруг остановится, заслышав щебетание лесной птахи, удивится, чего это она, иль гнезда лишилась и теперь мается, бесприютная? И захочется увидеть птаху, и станет рыскать близ проселка, пока не отыщет… Знает, горше всего на земле неприютность, когда нету отчего дома, ничего-то нету, пустота, и заботиться не об ком, и спешить некуда. Все-то не мило, и ласковое пришептывание молодых березок, столь не похожих на вековечные, неторопливые в движениях деревья, древесной па мятью привыкших знать про свою умудренность и достоинство с их очевидной нетерпеливостью и всечасной устремленностью куда-то, словно бы им опостылело денно и нощно стоять на одном месте, не вызовет на суровом лице улыбки.

Не то нынче в душе у Сафьяна, многое там поменялось, и боль сделалась меньше. Да, меньше, думал Сафьян, но не ушла и не уйдет, разве что когда он сделается беспамятливый и слабый. Как Мария… Ох, плохо ей, и вспомнить нечего — ни доброго, ни злого. Да хоть бы и злого! Говорила как-то, обливаясь слезьми:

— Раньше не задумывалась, что это такое — человек. А теперь знаю, это когда в сердце живет еще и прошлое, и не надо напрягаться, чтоб вспомнить, тут оно, рядышком. Бери. А нынче и взяла бы с радостью, да нету ничего!..

Мучилась незнаньем того, что было с нею прежде. Иногда сказывала про свои сны, а они все одни и те же: словно бы идет она, беспамятная, по горящему лесу, криком тайга полнится, горластым, птичьим, мечутся птахи, а синего неба, лас нового все не найдут, кругом одна только алость, и падают птахи в огонь, задохнувшись в дыму. И упала одна из птах прямо ей в руки. И самой страшно, и невыносимая боль во всем теле, а все ж догадалась прижать ее ко рту и дышать на нее. Ожила птаха, зашевелилась. А когда из огня вышла, та и вовсе расправилась, но не слетает с ладони, косит зорким глазом, щебечет про что-то. Уж потом поняла, говорила птаха про ее, Мариину, жизнь, грустное говорила, вроде бы уж станет она как деревце, в одиночестве взросшее в голой степи, ничего-то про себя не будет знать, откуда и зачем оказалась посреди песчаной, где только змеям вить гнезда, земле? И то будет мучить долго, может, до последнего дня Человек тем и отличается от всего другого, щебетала птаха, что, случается, живет памятью, это когда больно сделается на душе. И полегчает сразу.

Слушал Сафьян полюбившуюся женщину, и на сердце сладко ныло. Вспомнил себя, недавнего, и удивился, дога давшись, что и муки, которые не оставляли, тоже помогали жить. Злые и студеные, так что сердце замирало, когда дела лось особенно горько, бывало, что уходили, притомленные и тогда он начинал беспокоиться, и это беспокойство было горше самих мук, к которым, кажется, уже привык, за ним ничто не стояло, ни малого действа, гнетущее, никуда не звало и все нашептывало: вот и ладно… и пропадешь… Измаявшись вконец, Сафьян тянулся К' тем мукам, что ушли притомленные, и тогда подолгу держал в голове прошлое и все распалял себя, распалял, и они приходили снова, муки его, и он уже привычно замыкался в себе, и делался скорбным безучастным ко всему.

Ложь во благо… Не знал Сафьян, что ум у него столь изощрен и деятелем, но узнал, когда понадобилось приду мать Марии прошлое: нынче скажет о деревце, которое росло на опушке леса и где в первый раз встретил ее, была она в белом платье, и глаза блестели радостно, и он остановился подле нее и уж не мог сделать шагу, и она, кажется, догадалась отчего вдруг он растерялся, заговорила с ним. С тех пор и начали встречаться под тем деревцем… Завтра про другое скажет, потом еще про что-то… И складно у него получается верит Мария, бывает, что и заговорит, и тогда выдумка с деревьями, как снежный ком, пущенный с белой горы обрастет деталями, сделается яркою и живою, так что уж и сам поверит в нее.

Но скоро появилась опаска, как бы не перепутать чего но опаска была зряшная. Мария только улыбалась и говорила что и у него начала сдавать память и все это было не так а вот так… И он разводил руками, соглашался.

Догадывались ли старики о той игре, которую вел Сафьян? Конечно, догадывались, по молчали, знали хребтом всею своею жизнью про ту истину, что открыл для себя Сафьян, при случае тоже сумели бы употребить ложь во благо смотрели на жизнь широко и вольно.

Но как-то зашел в избу темнорожий жандарм, заглянул в тот угол, где лежала Мария. Сафьян был при ней Долго смотрел на женщину, в недоумении развел рука ми:

— Марин Огуренкова… поселенка… Жива? А мы думали слопал тя пожар вместе с другими… Списали уж.

Сизая, будто с неба, висящего над Варгузинским гольцом сошедшая, бледность проступила на щеках у женщины, и в глазах появилось что-то страшное, попыталась вырваться, но Сафьян держал крепко:

— Чего ты?.. Чего?..

Не скоро ушел жандарм, куражлив и властен, и все время, пока он был в избе и с охотою принимал стариковское угощение, Мария смотрела на него и, казалось, хотела что-то вспомнить, но не умела этого сделать.

11

Старуха свыклась с мыслью: она умрет сразу же, как только Баярто, принявший облик белого человека, уйдет из юрты. Рано или поздно это случится: духи не позволят ему долго находиться на земле и увлекут в глубину… Он уйдет, и ой незачем станет жить. У него нынче другое имя, длинное, похожее на стенание волн, когда они, ослабнув, скатываются в море, увлекая за собою шуршащий песок. Она хорошо запомнила первую часть имени: Бальжи… И никак не могла совладать со второю, а скорее, не совладать, а соединить их вместе. Если же она произносила вслух то, что получалось, имя звучало вяло, скучно, и она пугалась, правда неизвестно чего, может, тайны, которая стояла за этим именем, и долго не находила покоя. Она стыдилась своей неумелости и хотела бы попросить прощения у Баярто, но что-то мешало, скорее, давняя, из неближних веков пришедшая привычка относиться к мужчине как к существу более разумному и ближе стоящему к святым духам. Старуха не позабыла еще об этом и робела, когда Баярто смотрел на нее или о чем-то спрашивал, порою робела настолько, что не умела сразу же ответить, а он думал, что она не понимает, и, случалось, досадовал, и тогда на высоком, теперь уже не белом, а желтом от байкальского загара лбу появлялись морщины, вздыхал и отходил от нее. Л старуха еще долго переживала случившееся и все ждала, когда он снова приблизится к ней. Сама же сделать шаг в его сторону не осмеливалась.

Издали., с женской половины юрты, следила за Баярто и, имея душу угадливую и памятливую, замечала любую перемену, происходящую в нем, а потом помногу размышляла о том, чему приписать эту перемену, и редко когда ошибалась в своем суждении. Замечала, что в последнее время он сделался энергичнее, бывает, что и улыбнется, и это радовало, старуха думала, что и она причастна к тому, что происходит с ним, вспоминала про свою молодость, норою находила что-то новое, выпавшее из памяти, и считала, что Баярто нынче отгадал в ней это, и ему приятно, что отгадал.

Он часто уходил из юрты, и первое время это тревожило терпеливо ждала, когда вернется, а потом молча подавала пиалу с чаем, и со вниманием наблюдала, как он ест, словно бы нехотя, отламывая от пресной, на молоке, лепешки А раньше в той, другой жизни он любил лепешки, которые пекла на слабом огне, бывало, что и хвалил. Но нынче и слова не скажет, вроде бы позабыл все. А может, и впрямь позабыл? Если б могла, спросила бы: так ли? Но не имела на эго права и грустно вздыхала, глядя, как он ест. Случалось заметно оживлялась, если отыскивала в его лице тихую едва приметную радость.