Мы тут ето самое… ето самое… чистенькими желаем быть. Так что, давай-ка, мил-дружок, давай-ка…

Не сразу, не вдруг, а все ж женщина привыкла к Сафьяну, и когда он задерживался, волновалась, спрашивала у старухи:

— Что же случилось-то? Что же случилось?..

Она ничего не помнила из своего прошлого, и это удивляло Сафьяна, и он подолгу ломал голову, как же могло так стрястись, что человек потерял память. Но старики говорили что и так бывает, вдруг ослепит боль — и уж ничего, кроме боли, человек не помнит, думает лишь про нее и страшится, Женщина не знала даже своего имени, и это пуще всего не понравилось Сафьяну, который приучил себя сызмала самую малую божью тварь звать по имени.

Шел как-то белым заснеженным проселком и подумал «А пускай будет Мария… Вроде простое бабье прозвание, а все ж есть в нем что-то мягкое и напевное, горькое… Она и впрямь вся вроде б из горя. Вот приду и скажу: «Мария…»

И пришел, и сказал, с удивлением посмотрела на него, прошептала:

— Мария… — помедлив, спросила с надеждою — Так, значит, я Мария?.

— Да, конечно

Лицо у нее засветилось, и она еще долго повторяла это имя и с огорчением вздыхала, что не сама вспомнила, жаловалась, что надоело лежать. Но старики говорят, что надо потерпеть, всему свое время… И это удивительным образом подействовало на негр, вдруг подумал, что встреча с женщиной, видеть которую сделалось необходимым, была предопределена заранее. Он прошел через муки и страдания, но не потерял себя, и за это ему награда… Он подумал так и нашел случившееся справедливым, и когда однажды она сказала, что хотела бы почаще видеть его у своей постели, а не только раз в сутки, он, кажется впервые за долгие и такие мучительные для него годы, улыбнулся виновато и начал говорить, что это не в его власти, а потом неожиданно для себя рассказал о дорогих сердцу людях, которых потерял, она слушала, и боль в глазах делалась все больше, и вот уж не сумела сдержать себя, и слезы потекли у нее по щекам Он растерялся, испугавшись, что она не перенесет этой боли, измученная своею, и было удивительна и, что греха таить, радостно, что его боль стала для нее близкою. И он наклонился и неумело и грубовато ткнулся губами в ее губы, и она улыбнулась сквозь слезы, сказала тихо:

— А я все ломаю голову, почему ты не поцелуешь меня? Разве я чужая тебе?..

Сафьян растерялся, но взял себя в руки, что-то в душе шевельнулось вдруг, мягкое и теплое, сказал:

— Да нет, конечно. Отчего ж чужая?..

— А я знала, что нет… Догадывалась. С той поры, как ты назвался, я сразу поняла, что ты мой… — Морщинка на лбу напряглась. Мария словно бы хотела вспомнить что-то — и не могла, — Что это со мною?.. А мне так хочется знать, отчего я оказалась в горящем лесу? Да еще одна, и тебя не было возле меня?.. — С надеждою посмотрела на Сафьяна.

Она уже не в первый раз просила рассказать, как вышла из горящего леса, и он не отказывал, слово в слово повторял все, что говорил прежде. Мария внимательно слушала, и в глазах у нее было смятение и надежда, а еще желание узнать о себе как можно больше. Но скоро он замолкал. Мария вздыхала и закрывала глаза, но и тогда, Сафьян видел, хотела бы что-то вспомнить… Случалось, говорила, что она все больше одна-одинешенька и боится, что кто-то подойдет и спросит: а откуда ты, бабонька?..

— Нет, нет, — говорила, — Я лучше помру. Не хочу так… Мне надо вспомнить про себя все ты не хочешь мне помочь. Почему?

Речь ее была необычна для слуха Сафьяна, мягкая и напевная, без тех искони сибирских словечек и оборотов, без которых он сам не мог бы обойтись. Понял, что она нездешняя. К тому же грамоте, видать, обученная, однажды попросила, чтоб принес хоть какую-нибудь книжку, а то скучно… И он сделал бы так, да где ее найдешь, книжку-то?

Ее душевная маета вначале казалась Сафьяну странною, неправдашнею: случалось, сердился на Марию, говорил, что это все выдумки, и надо просто жить, но как-то шел по льдистому, круто обрывающемуся в темную, еще не одоленную морозом, неспокойную воду, скользкому и острому берегу, как вдруг увидел саженях в пяти нерпу, она силилась подняться на льдистый берег, не сразу, но это удалось, долго обнюхивала белую поверхность, словно бы искала что-то, а вот и нашла… и — внутри у нее, тяжелой, дряблой, заухало, застонало, и у Сафьяна внутри тоже вроде бы оборвалось, стоял и смотрел, неприютно сделалось, тоскливо. Когда же нерпа соскользнула со льда и упала в воду, Сафьян подошел к тому месту, где она только что передвигалась, отыскал на льду черные пятна, то была запекшаяся кровь, догадался, что это кровь нерпичьего детеныша, развелось нынче охотников, особенно среди пришлого люда, бьют что ни попадя, от прадедовых времен севший на эту землю мужик сроду не обидит ее, возьмет самую малость, памятуя, что сынам жить туг. Пришлые шныряют по тайге, и малого, на слабых ногах олененка не пощадят, видится им тайга беспредельною и богатства ее тож, и дивуются, ахают, и все берут, берут… Но бог дает не каждому, суров сибирский бог, то там, то здесь, когда стает снег, находят принявших смерть от лютого мороза или самодельной пули сибирского кондовика, в чьи владения, отмеренные общиною, влез неудачливый, падкий до природного добра.

Через неделю Сафьян на том же месте снова увидел нерпу, услышал стон ее, остановился много ближе, чем в первый раз, так что разглядел глаза нерпы. Мукою налитые глаза горячею. Отвернулся, чтоб не видеть. А все ж боль старого зверя, вон и шкура облезла, висит клочьями и уж не блестит на солнце, искристая, тронула за сердце, да так, что долго не мог очухаться и все ходил как во сне, ушедший в себя, в то горькое и незаживающее, неугасшею памятью высвеченное.

Приняв душевную маету Марии, он нашел в ней что-то схожее с болью той нерпы. И не удивился этому. С малых лет научен жить памятью, случалось, отец говорил про корни их рода, протянувшиеся от лихих удальцов, пришедших на эту землю в незапамятные времена. Он сроднился со здешним миром, со всем, что живет в нем, и не отделял себя ни от чего, будь то хоть малая травинка, вдруг прошуршавшая под ногою.

Совестливость жила в сердце, и была она ярче всего остального. Откуда бы взяться ей в истерзанном муками теле когда целый свет не мил и себя не жалко, была б его воля лег бы на землю и не встал… Да есть, видать, что-то посильнее его воли. В нем самом живет и бьется. Не бросается в глаза, и только чуткий приметит ее. Мария приметила

— Чудной ты… Всех-то тебе жалко.

Верно что… Больно было смотреть, как мучается Мария, силясь вспомнить свое прошлое. Знал, человеку худо без прошлого, без прошлого он вроде бы насквозь светится, а не радует это свечение, холодное, нет в нем жизни. Встречались ему и такие люди, веселые и грустные, разные, бывали среди них и приметные, но в памяти после встреч с ними ничего не оставалось, разве что ощущение пустоты, невзаправдашности… Боялся Сафьян, что и Мария не сегодня-завтра покажется ему такою же и, уж-он-то знает себя, пропадет у него интерес к ней.

Как-то Мария сказала, что невмоготу ей думать об одном мысли ни к чему не приводят, добегут до стенки, слабые, и свянут. И тогда, не ожидая от себя этого, Сафьян сказал, что знает про нее все, да и почему бы и не знать про свою жену и, смутившись, начал говорить, что приехала к нему издалека, вначале жили в малой деревеньке близ города Дородинска, ладно жили, да на беду разлилась река и порушила все окрест, от их избы бревнышка не осталось И тогда приехали в эти места. Благо, тут было чем заняться Дорогу строить начали железную. «Берите, сказали, кирку да лопату, работайте…»

Не больно-то мастер Сафьян придумывать, и слова-то подбираются не бойкие, тусклые, робкие, но, может, потому и поверила, что не мастер говорить, и оживилась, и сказывать начала про разное, о чем Сафьян и в голове не держал, к при меру, о печке в избе, будто-де сильно дымила и дверка едва держалась, сколько раз она, Мария, просили муженька чтоб починил, а он все не возьмется. Разве не так?..