Старуха, как и он, не чуждалась людей, но и не тянулась к ним неутолимо, она, пожалуй, лучше и увереннее себя чувствовала, когда ничто не нарушало ее стойкого и грустного одиночества Но ведь и он, случалось, пускай не часто, тоже стремился к этому и находил особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, если его подолгу никто не тревожил, не при ставал с вопросами, не требовал соблюдения условностей, которые так устойчивы в людях. И это появилось не сегодня, не вчера, а казалось, с самого начала жило в нем, то загораясь ярко и неколебимо, то становясь неприметнее.

Схожесть между ним и старухою особенно явственно проявлялась в их отношении ко всему сущему на земле. В смуглом лице старухи всякий раз, когда упадало на землю утро и длинные лучи солнца скользили по вершинам деревьев, или же, напротив, когда солнце, изморясь за день, слабое, утруженное, спешило в незримое отсюда, сокрытое за гольцами, жилище, ярко проступали перемены. Такие же перемены, Бальжийпин чувствовал, происходили в душе у нее, и он тоже, понимая это, ощущал перемену в себе.

Он, как и старуха, думал про здешнюю землю, как про нечто одушевленное, разумное, нигде-то не спрячешься от нее, и под крышею отыщет и посмотрит в глаза строго. Сколько раз ощущал на себе этот взгляд, и смущался или же, напротив, радовался. Но как бы там ни было, появлялось па сердце чувство надобности в этом большом мире. И за то он был благодарен земле, и не робел, когда оказывался один посреди глухого леса, куда и жадные солнечные лучи не имели доступа, или же, уйдя в себя, во все, что жило в нем, вдруг оказывался на берегу древнего сибирского моря, грозного и хмурого в осеннюю нору, когда ни на минуту не умолкает как бы изнутри байкальского чрева идущий из самой глубины яростный и властный гул. И тогда Бальжийпин не спешил покинуть берег, стоял и, все распаляя и так волнение необычайное, радость едва ли и самому себе понятную, с наслаждением, о котором только мог мечтать, смотрел в ту сторону, откуда, с каждым, разом делаясь все мощнее и выше, бегут волны и разбиваются об острые камни.

Он принимал и малое деревце, поднявшееся посреди лесной полянки, и озерцо, чудом разъявшее посреди серых бугристых камней у скал слабую иссыхающую почву, и даже камни, вроде бы неподвижные и мертвые. Приглядишься к ним повнимательнее, так и увидишь чудное и близкое, без чего его жизнь сделалась бы неполною. Часто случалось с ним: вдруг накатит что-то., чувство какое-то, бывает, и захолонет, и тогда бродит сам не свой, сдвинутый с привычно-го круга размышлений, и все-то кругом будто заживет своей удивительной жизнью. Но кто же помешает зрить ли, ощущать ли, то отдаляясь от увиденного, то приближаясь к нему настолько, когда не знаешь, сам ли это ты живешь в увиденном или же нечто отколовшееся от тебя и за какие-то мгновения сделавшееся сторонним? В такие минуты Бальжийпин забывал обо всем. Бродил по лесу даже в самые сильные морозы, когда деревья, клонясь к земле под яростными порывами ветра, поскрипывали и стонали, жалуясь. Охотно принимал эту их неприютность, и принимал так близко, что у него начинало ныть сердце.

В нем жило чувство необычайного сопричастия со всем сущим, такое же чувство жило и в старухе. Не раз был свидетелем того, как она вдруг оборачивалась к мутному окошку, за которым шумели ветвистые кроны, и начинала говорить, пришептывая и заметно волнуясь. Он и сам, глянув в окошко, по прошествии времени видел удивительное. Старуха принимала все на земле за живое, и это так поразило, что он еще долго не мог найти себе места. И тем более не скоро наступило время, когда и он стал смотреть на окружающий его мир не с тою, с малых лет привитой ему отстраненностью, а совсем по-особому, наверняка не так, как старуха, но тем не менее в чем-то и повторяя ее.

Да, Бальжийпин сначала растерялся, потом велел молодому охотнику сделать из жердей носилки, а сам стал приводить в чувство старуху. И скоро ему это удалось. Они положили старуху на носилки — и понесли… А когда пришли в лесную юрту, Бальжийпин, глядя на охотника, сказал:

— Я понял, почему она пошла по таежной тропе. Она искала зимовье мужа, и — нашла… — Помедлив, добавил: — Ты иди… Я буду лечить старуху. А потом приду. Я отыщу тебя сам… И мы еще поговорим со старым охотником, твоим дедом. Это надо не только мне…

С того дня минула неделя, и вот теперь Бальжийпин шел по степи. Он был в том же желтом с синими заплатами халате. Степь была белая-белая. Хрустел под ногами снег, поискри-вал, и проселок, по которому шел Бальжийпин, едва угадывался. И даже ему, в свое время исходившему степь вдоль и поперек, часто случалось останавливаться, чтобы сориентироваться и не заплутать.

Тихо, ни малого ветерка, воздух прозрачен и чист, легкий морозец пошаливает, обжигает щеки. Тут всегда так, в этих местах, неожиданно и скоро: опомниться не успеешь, а уж зима, иль наоборот, в одно прекрасное утро выйдешь из юрты и увидишь, что почернел снег и уж бегут по земле резвые, как молодые жеребчики, ручейки, кинешься за ними в угон, ошалев от радостной перемены в природе, но не поспеешь, шустры и неугадливы: исчезнув прямо на глазах, тут же пробьются где-то рядышком, захочешь понять, где именно, и не сумеешь, в другом месте появится еще один ручеек и пересечет прежний, и закружит в вихревом движении, закружит… И у тебя в голове кружение, и глаза разбегутся, и захочется поспеть за всем. Да где там! Остановишься и будешь глядеть в одну сторону, в другую, пока не пристанешь..

Другое чувствуешь, когда приходит зима. Вокруг одно и то же, белая стынь на десятки верст, глазам больно, а на душе грустно и одиноко, когда глядишь на сверкающую в тусклом сиянии солнца степь, посверки эти холодные, безжизненные, ни тепла от них, ни радости.

Бальжийпии шел по степи и все прибавлял шаг, прибавлял, надеясь согреться. А когда показались плоские, обшитые кожей юрты Шаманкиного улуса, заметно повеселел.

Бальжийпин подошел к крайней по правому порядку юрте, обтянутой старыми, плохо выделанными бычьими кожами, откинул полог… Молодой бурят, задумчиво глядя перед собою, сидел на мужской половине. Бальжийпин приветливо поздоровался и, отряхнув с халата снежные хлопья, опустился возле него.

— Вчера опять были из дацана, — сказал молодой бурят поднявшись и принеся чашку чая, пахнущего жженой хлеб ной коркой и подавая ее гостю. Долго искали тебя…

— И что же мне делать?

— Идти обратно, в лесную юрту.

— Нет… Мне нужно видеть твоего деда.

Помолчали. Бальжийпин с удовольствием отпивал из чашки, чувствуя, как приятное тепло разливается по телу, а скоро начало клонить ко сну, и он сказал хозяину, что хорошо бы отдохнуть, у него нету сил даже рукою пошевелить.

Молодой бурят принес кошму, бросил на земляной пол.

— Отдыхай…

И был сон… Вроде бы шел по степи, ветер дул в лицо, обжигал щеки, начали коченеть руки, ноги, едва переставлял их, а до улуса еще далеко. «Не дойти мне», — успел подумать и провалился в большую черную яму. Странно, что тут тепло, хотя солнечные лучи не проникали сюда. Отогревшись, посмотрел вверх и увидел узкую и красную полоску неба Хотел выбраться из ямы и не смог. Яма была глубока. И вдруг заметил чью-то черную большую тень, которая заслонила красную полоску неба. Услышал хриплый голос:

— Я кину лопаточку из мягкого осинового дерева. Ты станешь делать зарубки на стенах и подыматься по этим зарубкам вверх. На это уйдет много дней и ночей. И все это время ты не будешь есть и пить. Если удастся выбраться из ямы, значит, ты очистил себя от греха. А если нет. Держи!

Лопаточка упала к ногам Бальжийпина, поднял ее и снова увидел красную полоску неба и лишь теперь вспомнил, где слышал голос, да, конечно, это голос настоятеля монастыря, откуда ушел… Недолго разглядывал лопаточку, попробовал сделать зарубку на стене, но земля была твердая, как камень, а лопаточка мягкая, ничего не получилось, начал понимать, что не выбраться отсюда, отчаяние овладело им, закричал что-то, но никто не услышал.

Бальжийпин проснулся, долго лежал с открытыми глазами, лоб у него был мокрый, руки дрожали… Медленно поднялся с кошмы, подозвал молодого бурята: