— Так я поехал, — сказал Генка, — а то мне еще один рейс делать. А мимоходом Митьку Куприхина с пилой «Дружба» к вам подошлю, дядь Лень, он в полчаса этот кряж развалит… В гости-то ко мне придете? — спросил он вдруг неуверенно, глядя в основном на Виктора. Что-то в его взгляде изменилось. — Пришли бы! Я управлюсь с перевозкой к вечеру-то. Порыбачим, харюсков половим.

— А есть? — опять встрепенулся Леонид Антипович. — Твоя пасека-то где, Гена?

— Да все там же, в Черемуховой лощине!

— Это где раньше дядя Платон сидел? — припоминая первого колхозного пасечника, отца двоюродной сестры Вари и, стало быть, родного деда Генки, мучительно и счастливо — он помнит еще все это! — хмурил брови Леонид Антипович.

Тут и Виктор вспомнил: «Эва! Забыл дедушку Платона!.. Так вон в кого Генка!»

— Там, там, дядь Лень, где ж еще-то, — сказал Генка и совсем стал пасмурным. — Только уж после дедушки Платона-то перебывало на пасеке… Так придете?

— Придем, придем! — поспешно заверил Виктор. — К вечеру, к самому клеву, и будем!

Генка улыбнулся и поехал было, но бабушка Анисья, заметно недовольная поворотом дела, не утерпела, чтобы хоть слабо да не возразить:

— Ты бы, Генонька, не связывался с Митькой-то Куприхиным, на кой он те сдался! Опять беду наживешь.

Генка машинально провел ладонью по коротким своим волосам.

— Не, баушка, ничего такого больше не будет, не опасайтесь за меня. Мы сейчас с Митькой даже вроде друзей; так его ни в какую не упросишь прийти со своей пилой, а я только моргну — сразу явится, как тут и был. Я вот его еще в кумовья возьму!

Бабушка Анисья недоверчиво покачала головой, а бабушка Фекла, опять слезая с крыльца, поспешно сказала:

— Ну так-то и ладно, так-то бы и пускай. Ты, старуха, не вмешивайся. Ихнее дело молодое: седни подерутся, завтра помирятся. — Чувствовалось, что бабушку Феклу, наоборот, беспокоил в первую очередь нераспиленный кряж, и ей было все равно, кто будет пильщик.

Генка опять улыбнулся, глядя куда-то перед собой, и тронул поводья. Лошадь плавно, с тонким шуршанием потащила за собой мягко покачивающиеся с ульями жердины.

Вскоре явился Митька Куприхин — долговязый, угрюмый парень. Нескладно как-то поздоровавшись, он завел моторчик и, много не рассусоливая, словно торопись исполнить Генкин наказ, начал с оглушительным вжиканьем отхватывать чурку за чуркой с тонкого конца кряжа. Леонид Антипович покуривал и весело подмаргивал Виктору и Люсе, а обе бабушки, сразу уверовав в Митькину чудо-пилу, успокоенно уселись на крылечке.

На пятом или шестом врезе Леонид Антипович сменил Митьку, дав ему закурить, а Виктор взялся за топор. Смолистые чурки кололись со звоном, с единого маха. Митька поглядывал на Виктора, а тот вдруг ни с того ни с сего разошелся — поленья разлетались во все стороны. Дело было, конечно, не в Митьке. Ну, Митька и Митька. Никогда он Виктору другом-недругом не был. Верно, вспомнил он, что в давние военные годы Митька обыгрывал всю улицу в бабки, и его в том числе, — ну и что с того? Растревожил Виктора чем-то, скорее всего, троюродный его брат Генка, — все в нем, внезапно встреченном, воскресшем для него из небытия, было до того ново, пронзительно, что рядом с ним Виктор почувствовал себя неловко.

Митька, попыхивая колечками, сказал, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Генка-то че ж не распилил? Тоже мне, сродственничек называется…

Леонид Антипович за шумной работой мог и не расслышать, бабушки вежливо промолчали, а Люся была здесь человек почти посторонний, так что отвечать как бы выпало Виктору.

Он саданул топором со всего плеча, хотел по краю — промахнулся, и топор безнадежно увяз в податливо смоляной сердцевине чурки.

— Он же на работе, Генка-то, — сказал Виктор, — до дров ли тут! У него небось еще и свои не пилены.

— Знамо, на работе… — вяло ухмыльнувшись, согласился Митька. — Всему селу известно, какой он работничек.

— А что? — простодушно поинтересовался Леонид Антипович, выключая на время перегревшийся моторчик пилы и закуривая. В пришедшей так внезапно тишине Митькин сипловатый голос прозвучал, казалось, на всю деревню:

— Да вообще-то ничего. Только вот слухи ходят… Дескать, чего бы ради тетки Варькиному Генке менять баранку на роевник с дымарем? Спроста, от интереса к пчелкам, может? Не тут-то было! Он медок-то выгонит да пару бидонов — колхозу, а пару — себе! А ты, мол, пойди и проверь попробуй.

Бабушка Анисья, словно вдруг что-то вспомнив, поднялась и поспешно ушла в дом, а бабушка Фекла, цыкнув на тявкнувшего было пса, обратилась вся в слух.

— Это Генка-то вор? — немало опешив от такого поворота, подавленно спросил Виктор.

— Ну, Митя, ты даешь! Чего это ты вдруг напустился на него, в самом-то деле, — с миролюбивой улыбкой удивился Леонид Антипович, опять протягивая Митьке пачку сигарет. — Геннадий — парень славный, таких бы побольше, да и в породе у него никогда не было мошенников.

— В породе-то знамо… Как говорится, вся порода инохода и сам дедушка рысак! — обезоруживающе улыбнулся и Митька, глядя в пространство. — Я ж и сам не верю, Генка ж мне как-никак друг, хотя промеж нас и были недоразумения на почве, так сказать, женщины… Но вот как тогда такой факт объяснить: на днях к Генке с обыском нагрянули, все вверх дном на пасеке перевернули — зерно якобы искали колхозное, с комбайнов.

Теперь Виктор видел, что это не нечаянно затеянный разговор, что это не случайно Генка позвал пилить дрова именно Митьку Куприхина, — что-то за всем этим стояло, давнее, как видно, и тревожное.

— Ты говори, да не заговаривайся, — как можно безразличнее сказал он Митьке.

— Я — что-о! — пожал он плечами. — Только ведь в конце-то концов… Бабушка Фекла! Ты че молчишь-то! А ну подтверди-ка, — Митька чего-то заволновался, — есть у вас справедливость-то!

Бабушка Фекла тяжело шевельнулась, вроде бы желая подняться:

— О господи, я-то почем знаю… Нашел кого спрашивать! Я где бываю-то? Дальше двора никуда не хожу. Это вы молодые да глазастые — вот и глядите друг за дружкой. — Бабушка Фекла боялась откровенно поперечить Митьке-пильщику, и Генку, Варвариного сына, тоже грешно было оговаривать, вот тут и выкручивайся, как знаешь.

— Ну, ладно, — сказал Митька, — покрывайте, покрывайте своего сродственничка… Но сколько веревочке ни виться…

Бабушка Анисья загремела в сенях щеколдой, излишне громко загремела, ступила, легонькая и стремительная, на крыльцо и стала быстро спускаться. Митька осекся, плюнул себе под ноги и, подхватив свою пилу «Дружба», поспешно пошел вниз села:

— Пропадите вы все пропадом…

Бабушка Анисья досеменила до ворот и, отмахиваясь от заворчавшей сестры Феклы, негромко, как бы про себя, напутствовала Митьку:

— Ушел? То-то я бы тебе сказала!

— Да вот поди разберись… Теперь в деревне только и разговоров. Надысь наезжала к нему на пасеку милиция с обыском. А чего искать, коли Генка зернинки не брал. Генку Варвариного мы не знаем, что ли! А Варя убивается — от людей, мол, глаза спрятать некуда, а тут еще Генонька возьми да напейся, да к Митьке с дракой! Ну, какая тут-то причина — да все из-за Любаши, видно, все никак поделить не могут. Да и то сказать: деваха на селе была первая. Добра, шибко добра была!.. Ну, ясно дело, Геноньку тут и забарабали, после драки-то, и припаяли десять ден отсидки за фулиганство. А каково матке-то, Варе, от этих напастей? Да и сама Любашка с лица сошла. — Бабушка Анисья тяжело вздохнула.

Они сидели на крылечке. Перед ними желтел свежим срезом начатый и брошенный кряж, из-за которого нежданно-негаданно открылись такие страсти.

— Хуже нет, когда начнешь да бросишь не доделавши, вся душа изболится, — расстроенно пожевала губами бабушка Фекла, все еще, видимо, жалея об уходе Митьки-пильщика. — Раньше, бывало, без всяких заводных пил скорее управлялись.

— Ну и бог с ним, с кряжем! — успокоила сестру бабушка Анисья. — Мало горя! Ты скажи, Геноньку вот жалко. — Она говорила «Генонька», значит, уже и осуждала его за что-то. Леонид Антипович эту манеру своей матери знал: чем более недовольна она человеком, тем более ласкательным именем его называет.