1968

ЧЕРЕМУХОВАЯ ЛОЩИНА

В тот день городские гости надумали распилить лиственничный кряж, все лето пролежавший у ворот старого дома. Леонид Антипович с деловитым видом засуетился по двору, доставая из разных мест пилу, топор, колун. Почему-то колун всегда держали в курятнике, и Леонид Антипович об этом вспомнил тут же и был рад и горд, что вспомнил и что все это по-прежнему так, как и двадцать с лишним лет назад. Потом он принес из чулана напильник, уселся на приступок и, на время оставив без дела сына Виктора, тоже загоревшегося внезапным желанием похозяйствовать, охотки ради, в бабушкином доме, усердно завжикал — стал точить пилу и править развод.

Обе хозяйки, под одной крышей доживающие свой век вдовами родные сестры, отнеслись к затее праздных отпускников каждая по-своему. Бездетная Фекла с усмешкой, которая скорее была добродушной, нежели снисходительной, следила за ними с высокого крыльца. А сухонькая, подвижная Анисья все приняла сразу всерьез и по пятам, как за малым ребенком, ходила за Леонидом Антиповичем.

— Ты, сынок, — приговаривала она, — вот сюда примостись, на чурочку, — глянь-ка, какая она гладенькая да способистая, ро-овная аж вся… и тебе сподручнее будет. А для топора-то рашпиль, поди, принести. Посымай ему щеки-то, а то, вишь, вахлявы, как сточили — на нет жало свели. А то брось-ка ты, Леня, все это дело к такому ляху, — найму ближе к осени кого-нибудь, распилят! Мир не без добрых людей. Глядишь, Генка Варварин пособит — он из города надысь пилу заводную привез, чудна-ая такая!

Внук Виктор, не смирившись с отведенной ему ролью, все-таки норовил тоже за что-нибудь ухватиться, но в первые, заметные фигуры выбиться ему не удавалось, и, втайне обиженный бабушкиным невниманием, он мысленно утешал себя тем, что отыграется и удивит всех, как только начнут пилить кряж и колоть отваленные здоровенные чурки. Жена его Люся присела в ряд с бабушкой Феклой, на самой верхней ступеньке крыльца, и иронично поглядывала на него, ревниво следившего за тем, как отец управляется с пилой; а тот, в свою очередь, смущенно, как отвыкший от ласки, отвечал матери Анисье:

— Да нет, мне и так удобно. Да, ей-богу, мама, не суетитесь вы, ну сядьте подите, отдохните! Или вы мне не доверяете, может?

Начали наконец пилить. Бодро так начали, держась за черенок пилы одной рукой, молодецки уперев другую в бедро. Легкая на подъем Люся, в джинсах, вызвавших в день их приезда немое потрясение обеих старушек, уселась верхом на кряж.

— Жми крепче, милая! — ширкая пилой, ласково и значительно сказал ей Виктор, и она, кажется, и впрямь поверила, что кряж неподвижен только благодаря ее стараниям, и оседлала его еще усерднее — просто вцепилась в смолистую кору, и бабушка Анисья тоже поняла это невинное заблуждение снохи и не замедлила подыграть вполне искренне — взгромоздилась рядом, бочком, свесив ноги на одну сторону. Бабушка Фекла, щурясь на солнце, беззвучно посмеивалась.

Взбудораженная такой счастливой оказией — сын и внук, городские гости, решили похозяйствовать в старом доме! — бабушка Анисья не обращала внимания на сестру и подсказывала внуку, явно жалея своего сына Леню:

— Ты бы, Витенька, не налегал шибко-то на свой край, а то батьке тяжело протаскивать.

Виктор приотпускал немного, но пила будто утеряла свою прыть, прямо-таки прилипала к смолистым стенкам, и продергивали они ее с величайшим трудом.

— Клин, клин надо вбить! — не то сам Виктор сообразил, не то вспомнил виденное когда-то, объявляя тем самым невольную якобы паузу.

— «Клин»… — хмыкнул Леонид Антипович, держась за поясницу, выгибаясь и смахивая со лба крупные капли пота. — Ты сначала еще хотя бы на вершок заглубись, а то как раз пилу и заклинишь.

— То-то и оно… — удрученно согласилась бабушка Анисья, едва ли не первой понявшая, что из благого намерения сына и внука ничегошеньки не выйдет.

Бабушка Фекла тоже поняла это и, кряхтя, спустилась с крылечка и приковыляла за ограду, пытаясь взять у одного из мужчин пилу с тем, чтобы попилить немного, — ей казалось, так она скорее убедит их в том, что дело это не такое уж хитрое.

— От дают! — Перед ними на лоснящейся игреневой лошади, лихо держась в седле, откуда-то возник улыбающийся парень. Незаметно как и подъехал. В его голосе и лице были смущение и вместе с тем насмешливая снисходительность, как у всякого сельского жителя при виде городских, занимающихся не своим делом. — Бог в помощь, что ли!

— Легок на помине… — сказала бабушка Анисья, сконфуженно слезая с кряжа. — Не узнаешь, поди? — удивленно и тоже насмешливо, как бы сразу отмежевываясь от этой затеи с кряжем, обратилась она к Виктору.

— Геннадий?

— Ну! А то еще кто! — радостно поддакнул парень и, не слезая с лошади, поочередно подал каждому из них руку. — А я уже издали догадался, кто это тут старается — едва только глянул, как вы пилу рвете, каждый к себе.

Ох и рука же была у нагрянувшего внезапно человека — тиски, а не рука! «Тетя Варя, его мать, — запоздало вспоминал Виктор, путаясь в родственных определениях, — племянница бабушки Анисьи, так… значит, папина двоюродная сестра? А с Генкой тогда кто мы? Троюродные?» Большая родня, по старым-то временам, а нынче он и не вспоминал вот уж сто лет про Генку, а ведь давно ли еще, во время эвакуации, они с ним были не разлей-вода.

Генка все сидел в седле, о чем-то говорил с Леонидом Антиповичем и поглядывал на Виктора, а тот откровенно любовался им. «В кого же он в нашей родне такой здоровяк?» — перебирал Виктор в памяти своих ближних и дальних родственников.

— Ты че, баушка, заставила их не делом заниматься? — говорил Генка в это время бабушке Анисье, явно стесняясь жены Виктора, хотя и не подавая вида. — От вам неймется! Переказывал же с мамкой: управлюсь с пасекой — приеду и развалю этот кряж.

— Дак я это знаю, ты-то бы приехал, — оправдываясь, сказала бабушка Анисья. — Это вот все гости мои придумали.

— Ты, поди, — встряла бабушка Фекла, опять взбираясь на крыльцо, — пасеку перевозишь куда, что ли?

— Ну! — сказал Генка. — Да не свою — чужую. Подсудобили! Дед-то Власка довел своих пчел, пораспустил рои да и бросил пасеку, мотанулся в город, к сыну, а мы теперь отдувайся. Вчера на правлении дали разнарядку: каждому пасечнику перевезти из Разливанки по двенадцать ульев и слить со своими. А на кой они, к примеру, мне, Власкины пчелы: запущенные, того и гляди добрых пчел пережрут.

— А в Разливанке, — сгоняя слепней с лошадиной морды, спросила бабушка Анисья, — значит, не будет пасеки?

— А то будет!

— Во как… А ведь там когда-то завсегда самый лучший мед брали, — поджала губы бабушка Анисья.

— Разливанка? — встрепенулся Леонид Антипович. — Это, мама, где наш покос был? М-м-м… места-то какие?

— Там теперь лес подчистую рубят, — сдержанно заметила с крыльца бабушка Фекла. — Сказывают, понагнали машин-то…

— Полно! — подтвердил Генка. — Мы вот возим, — кивнул он себе за спину, и они только теперь заметили волокуши из гибких елочек, притороченных комлями к седлу; между елочками, как в люльке, были увязаны два улья, — везем каждый на свой стан, а кто-то один сидит на пасеке, караулит. По очереди. А то вчера приезжаем — глядь: на подвале замок сорван, и некоторых рамок с вощинкой как не бывало: видно, ночью шуровали, позарились на вощинку — думали, мед.

— Мед к заднице льнет… — сказала бабушка Анисья, глядя в сторону разливанских гор. Век проведшим в деревне сестрам особенно больно было всякое надругательство человека над природой. А в Разливанке сейчас валили вековые кедры — мачта к мачте, и попутно с этим делом губились ягодные участки, полосовались тракторными колеями вдоль и поперек цветочные луга.