Уже после второго стакана этого самого сухача, который с дорожной усталости и на голодный желудок враз спьянил Якова, забылась минутная обида на сноху и брата.

— Наум, — кричал Яков, покачиваясь над шипящими углями костра с шампуром в одной руке и стаканом вина в другой, — уж так я рад-радешенек, что вижу тебя и Агапею! Господи, как во сне! Еще вчера эти колодцы проклятые, сварка, держатель, электроды, будь они неладны, а сегодня — курорт, белые пароходы с музыкой и ты, братка, рядом! А я, грешным делом, думал уж: ну все, так и помру, не повидавшись с Наумом… — Он жалобно сморщил лицо, словно собираясь заплакать, и заутирал глаза казанками пальцев.

— Ну что ты, братка, — помягчел голосом Наум, с придыханием так шмыгая носом, как бы показывая тем самым, что и он растроган. — Я ж те писал: приезжай, когда надумаешь, чего там, мы ж не чужие, свои, живи сколько хочешь. А приглянется местность да работу себе приглядишь… — помолчал он, словно раздумывая, говорить или нет дальше, — дак и устраивайся с богом! А если к нам в дом отдыха решишься… — Наум опять осекся, глядя, как невдалеке рыбаки выбирают сети, — то я и с директором, ежли что, могу поговорить, замолвить за тебя словечко.

И то ли не захотел Наум дальше распространяться на эту тему, то ли и впрямь взыграло в нем рыбацкое чувство, видимо возраставшее по мере того, как рыбаки, выбирая сеть, продвигались мало-помалу к самой ловушке, над которой с истошными криками носились чайки, только сорвался он вдруг с места, забежал по колено в воду и закричал:

— Микола! Ну чего там? Есть хоть сколько?

— Наумшин друг, куда-а там… не разлей вода! — пояснила Агапея, не без интереса ожидая, что ответят рыбаки. — Кефаль же идет, Яша, ну до чего жирная, до чего жирная… не можешь себе представить!

Рыбаки ответили не тотчас и уклончиво:

— Да мал-мало набралось!

Агапея хмыкнула, поджала губы и, как бы найдя подходящее заделье — явно расстроили человека! — налила себе с верхом стакан и хлобыстнула его единым духом.

— Ты че, Наум, Кольку Червоненко не знаешь? — поморщилась она — не то от выпитого, не то от нового отношения к рыбаку-приятелю.

Наум что-то прикидывал. Покосился на квелого своего брата, безучастно сидевшего на камешке с зажатыми в коленях ладонями, крупно шагнул вперед, забредая до пояса, нескладно взмахнул руками и боком плюхнулся в воду. Заколошматил ногами, поплыл что твоя ракета.

— Их ты! — присвистнул Яков, снова малость оживляясь.

— Да это ему что-о, — заметно пьянея, забахвалилась Агапея, которую уже одолевала скука, и она не находила себе места, — жалко, ласты забыли взять, с ластами бы он разве так!.. Даже я иной раз надену эти резинищи — и давай, и давай!

Яков уже больше не удивлялся, что столько лет не видевшие его брат и сноха сами ни разу не поинтересовались его жизнью, не спросили ни о чем-то путном, — как, мол, ты там, Яша, живешь-можешь, как твоя Таисия с ребятишками. Агапея знай себе попусту треплет языком, баба и есть баба, что с нее взять, а вот Наумша… Наумша, прямо сказать, Якову не нравился. Что-то с ним происходило на глазах у Якова, а вот что — поди загляни ему в душу…

— А, была не была! — отгоняя от себя всякие думы-передумы, отчаянно тряхнул он головой. — Давай, Гапа, трахнем еще по стакашку, — вдруг нашло на Якова что-то, он ощутил в себе странное желание буйства — взять, к примеру, да броситься вслед за Наум-шей, накупать его до икоты, а потом спасти! Жалко, плавать Яков совсем не умел.

Они выпили с Агапеей раз и другой. От лодки плыл Наум, что-то показывал, высовывая руку из воды, и Яков подскочил к кромке моря, забрел по колено и встречно закричал брату:

— Греби шибче, Наумша! Тоже мне моряк — вся ж… в ракушках! Предлагаю махнуться — я тебе свои трусы, а ты мне японские плавки! Хватит, покрасовался, теперь моя очередь! В конце концов, брат я тебе или не брат?

Агапея, похохатывая над словами деверя, наколупала в береговом обрыве какой-то каменно-твердой глины и, разжижив ее в морской воде, вымазала себя с ног до головы.

Яков решил, что Агапея дурачится, как иногда бывало у них в деревне на масленицу, и, благодарный ей за такую память, немедленно поддержал начинание, — заляпал и себя — лытки, живот, грудь. Агапея поймала по транзистору какую-то заграничную музыку-дрыгалку и начала, и начала — так завыламывалась, что Яков только диву давался!

Но сношка, холера, пошла дальше — приплясывая, намазала жидкой черной глиной и свои длинные распущенные волосы… И тут уж Яков струхнул не на шутку: в своем ли уме баба?

— Агапея, Агапея, — взмолился он, — ты че, Гапа, голову-то зачем выпатрала?

— Дак это ж местное мыло, Яша! Кил-глина называется! Все тело мягчает, попробуй-ка!

Яков поуспокоился, но пробовать не стал. Он то мелким бесом выплясывал под музыку, строя подплывавшему Науму рожицы, то плюхался в воду, окупывался с головой и, выпучив глаза и отфыркиваясь, пулей вылетал на берег, на бегу подхватывая сползавшие сатиновые трусы.

Агапея повжикала-повжикала своим транзистором — зацепилась за неназойливую, знакомую Якову еще по довоенным годам мелодию.

— Танго, танго! — вспомнил он. — Оставь, Гапа, послушаем.

Не понявшая момента сноха подскочила к нему, дурашливо шаркнула голой пяткой по камешнику и, не дожидаясь инициативы, положила руки Якову на плечи, томно закатила глаза и пошла, и пошла в танце.

запела она в такт мелодии, и Яков, смущаясь близости с расходившейся не на шутку бабой, отстранился от нее, насколько это возможно было, чтобы не нарушать танца, поискал глазами на воде брата и, удерживая шею в одном положении, закричал:

— Ты помнишь, Наум, как мы до войны, когда еще в парнях бегали, танцевали такое же танго в бывшей церкви?

— Лови, Яков, на память! — будто не слыша последних слов брата, крикнул из воды Наум, становясь на ноги и кидая что-то крупное и круглое, никак не рыбину. Яков отпустил свою партнершу, извернулся, подпрыгнул, но не угадал и с пустыми руками завалился на песок, на присевшую было Агапею. Сношка взвизгнула, пузыристо шлепнула Якова по мокрым трусам и первой подняла Наумшину даренку.

— Рапан! Да здоровенный, дьявол. Прислони-ка, Яша, к нему ухо — чего слышишь?

Яков, со спутанными волосами и блаженной улыбкой, сел на песок, двумя руками прижимая ракушку к уху. Наум вышел из воды и долго молча стоял у транзистора, пока не кончилось танго.

— Шумит, Яша? — покосился он на брата.

— Шумит, Наум, ой шумит!

Пополудни, когда его разморило вконец и от этого сухого вина, будь оно трижды неладно, с непривычки обложило все нёбо каким-то вяжущим вкусом и стала донимать изжога, захотелось Якову до зарезу испить обычной водицы. И то ли от этой нестерпимой жажды, то ли оттого, что снова вспомнилась Таисия с ребятишками, заторопил он брата, отмахиваясь от Агапеи, опять было наладившейся танцевать.

Дома Агапея сразу завалилась на веранду, подложив под голову рельефный поролон, и Яков, не теряя время даром, оделся как и подобает непраздному человеку и в сопровождении мало говорившего Наумши неспешно обошел и набережную, и разные санаторные корпуса, и поселок со всеми его главными пунктами: перебывал в магазинах, на рынке, наведался со зряшной причиной — пожаловался на застарелую ломоту в пояснице, будто это была для него новость, — в одноэтажную больничку и будто бы ненароком заглянул в тот-другой кабинет, — мало ли что, года-то идут не весенние.

Хмель первого впечатления как-то быстро прошел; на удивление, отдохнул Яков за день душой и телом, нос его покраснел от загара и почесывался от морской воды, на все гляделось с ясностью. Без фантазий.

Однако надо сказать, что и на трезвый этот взгляд поселок Якову пришелся по душе. И продуктов-то везде навалом, и цены на рынке сносные, и в добротных домах у людей чувствовался привычный достаток.