Яков разулся и, шевеля пальцами, стал было по-хозяйски разглядывать жилье брата и снохи, но в это время теплоходик протяжно гуднул, попятился от зеленых ослизлых свай, развернулся и, взмучивая придонный песок, направился близко вдоль пляжа, сообщая, что за рубль сорок пять копеек доставит желающим ни с чем не сравнимое удовольствие — прокатит к скалистым мысам с высадкой в бухтах. Приставив ладошку козырьком, Яков прищурился в ту сторону, где могли быть эти самые бухты, покачал головой, втихомолку прицокивая языком, опять пожалел, что нету рядом Таисии, и, тихонько вздохнув и оглядевшись, стянул с себя и брюки. Остался почти что в чем мать родила. Смех и грех. Это все Агапея, сношка блаженная, подбила: иди, мол, пока брат Наум на службе, скупнись и позагорай. Подрумянься, дескать, малость, а то братку своего испугаешь, — ишь какой ты блондинистый заявился со своего Алтая.

И Яков так и сделал — не сказался Науму, справлявшему службу по соседству на пляже, не стал его будоражить раньше времени, а поставил чемоданишко и прямо с веранды братова домика махнул на песок. Агапея вынесла какой-то желтый коврик и, не долго думая, швырнула его прямо под ноги Якову. Смеясь, подсказала:

— Возьми, Яша, поролон. Подстели под себя, — чего в песке-то рюхаться.

Жалея рельефную вещь, которую к стенке над кроватью впору прибить, Яков осторожно сел на этот самый поролон, подивился его мягкости и опять подумал: «Живут же…»

Будто как игрушечный, теплоходик сделал круг и навострился обратно к своей привязи, колыхаясь на собственных волнах. Когда он очутился на прямой между Яковом и солнцем, на него стало больно глядеть, как на конец электрода при сварке. И тут же что-то коротко кольнуло в груди, тупо зашлось было сердце, но Яков быстро совладал с собой, твердя для острастки: «Эва, эва, по колодцу соскучился, товарищ Абакумов, ты же решил, обдумал окончательно и бесповоротно, и с Таисией все обговорили, — так какого же, интересно, хрена…» Теплоходик, укрепляя в Якове эту мысль, опять завел свое:

Яков прислушался, весь уходя в песню, и она приглянулась, чем-то пришлась ему по душе. Стало даже весело, — что он, в самом деле, хуже брата Наума, что ли! Тот сумел здесь обжиться, а он не сможет?! Да в конце концов возьмет и согласится на любую работу, самую завалящую, какую ни на есть, абы только комнатешку дали да зарплату, чтобы хватало на харчи. А там видно будет. Много ли им надо с Таисией? Ребята уже большие, скоро на ноги встанут, и поживут они вдвоем для себя, жизнь-то одна, не повторится, так что пускай кто-нибудь другой выбирает между колодцем и пляжем, — сам он, можно теперь считать, выбрал раз навсегда. Пропади они пропадом, электроды эти, век бы их не видать!

Млея и от жары, и от нахлынувших на него сладких картин их будущей здесь жизни, в домике с верандой и с этими, как их… поролонами, Яков протянул белые лытки к воде. Мокрая галька охолодила икры прежде, чем лизнул их сонный всплеск волны. «Интересно, — отрадно думалось Якову, — а ведь небось у Наумши с Агапеей и фотоаппарат теперь есть. Сварганит братка мою копию на фоне синего моря и белого парохода!»

Он оглянулся на маленький домик брата и снохи, примостившийся у самого края набережной. Ничего не скажешь — жилье веселое; сколоченное из тонких плашек тарных ящиков и выкрашенное в голубенький цвет — как в уголке детских игр в каком-нибудь парке. Агапея успела рассказать, что поначалу тут находился медпункт — четыре окна во всю стену на четыре стороны света; а когда его отвели под жилплощадь, пришлось окошки занавешивать циновками — для прохлады и семейной укромности. Наумша на скорую руку сладил навес из шифера, получилось что-то вроде веранды, и стали они спать на открытом воздухе. А со временем, намекнула Агапея, планируют они веранду расширить и застеклить, чтобы все было честь по чести.

По правде говоря, такая снохина расчетливость Якову приглянулась, — Абакумовы всегда были хозяйственными, взять хотя бы отца, покойничка Ераса Алексеича. А тут, можно сказать, благополучие само шло в руки — не отбрыкиваться же от него, в самом-то деле. Нет, Яков сноху понимал, и доведись ему такой домик заиметь — моргать бы тоже не стал.

— Ты че не скупнешься, Яша? — ласково окликнула Агапея с веранды. Она как встретила Якова у банок с соленьями и компотами, на которые накручивала крышки, так и ворожила над ними по сей час. День у нее был свободный, работала Агапея в домотдыховской столовой через смену. «Таисию бы так устроить», — уже успел прикинуть Яков. — Да ты разболокись, разболокись, Яша! — присоветовала Агапея. — Скинь майку-то. А вместо трусов, иди-ка, я тебе дам плавки японские, Наум на пляже нашел, забытые.

Яков сконфуженно оглянулся, повыше подтягивая на своем животе сатиновые трусы, и недовольно подумал про сноху: «Сдурела, что ли! Вот якорь ее. Они тут совсем обесстыдились».

Он встал и, поддергивая широкие длинные трусы, сверкая всеми своими сахарно-белыми мослами, робко зашлепал вдоль пляжа, забредая по щиколотку и выше. Море теперь все изрябилось, начало упруго вымахивать на берег, стеклянно постукивая галькой.

Облепленный пестрой публикой, теплоходик легко заскользил к скалистому мысу. Яков проводил его взглядом и повернул было назад, к своему поролону, как вдруг увидел брата. Наум в белом халате, ровно доктор какой, сидел у входа на пляж под грибком на лавочке и вынимал из футляра термометр. «Мать честная!» — в первое же мгновение поразился Яков раздобревшей фигуре среднего брата и пухлым, здорового цвета, щекам его. — Это когда же разнесло его так, господи! Он же в семье самым дохлым был!»

Выйдя из воды, не спуская глаз с Наума, он нашарил рукой свободный лежак и присел на краешек. Опять легохонько давануло слева. «Наум ты, Наум, братенек ты мой!» Это сколько ж времени они не виделись — считай, лет десять теперь уж или больше?

Между тем Наум осмотрел термометр, огляделся и, поманив какого-то мальчишку, наказал ему забрести в воду не ниже колена и вверил хрупкий прибор. Когда нарочный вернулся, Наум обследовал отливавшую на солнце шкалу, нашарил в кармане мелок, взгромоздился коленями на скамейку и собственноручно вывел на черной графленой дощечке разные цифры: число, время суток, температуру воздуха… — а под конец, чего-то помедлив, и температуру воды. Кое-кто от нечего, видно, делать подошел к дощечке поближе, и Наум, пряча мелок в карман, просто так сказал:

— Двадцать два градуса — теплынь! Купайся — не хочу.

И снова сел на лавочку, поглаживая выгоревшие усы, почесывая пятерней под кепкой, густым баском останавливая иных желающих попасть на домотдыховский пляж:

— Курортную книжечку попрошу. А нема курортной книжечки — попрошу отойти в сторонку, чтобы не мешать законным отдыхающим проходить под тенты.

«Ах, брательничек ты родный!» — ласково вздохнул Яков. Когда же это, в какой момент пораскидала их с Наумом, да и всю-то семью тоже, судьба-индейка? Да, однако, в сорок шестом. Повозвращались с войны кто уцелел, побыли сколько-то дома, в родном гнезде, — и разлетелись снова кто куда. «Егор, помнится, — ушел в воспоминания Яков, зажав в горсть не пробритое на впалых щеках лицо, — подался на прииски, стал старателем. Сам я… чего уж обо мне-то скажешь!.. выбрал дорожку простенькую: выучился на сварщика в с тех пор вот уже поболе двадцати лет все трещу да трещу электродами, ничего хорошего. Как это Таисия-то смеется: жили-были три брата — двое, мол, нормальные, а третий работал электросварщиком… Правда что, — усмехнулся Яков, — лучше и не скажешь… Ну, а ты, Наум? — смотрел он на того, все так же безмятежно хозяйничавшего в проходной. — Что ты делал в эти годы? Помнится, все вербовался куда-то, трундил о колесном настроении, без которого ни сна, мол, ни отдыха, и столько лет ни слуху ни духу не было. Потом объявился, летось прислал письмо — дескать, хватит мотаться из конца в конец, жизнь-то проходит — пора и остепениться. Пока что, мол, осел, где застала врасплох эта мысль. А как живу — приезжай, поглядишь: все-таки курорт, как-никак… И вот, Наум, приехал я и вижу: твоя правда! Завидно устроился, что и говорить, завидно. Может, братка, и мне пособишь перебраться?» — несмело подумал Яков, открывая лицо и делая шаг к Науму.