«Да и до меня доведись, — вдруг признался себе Венька, — я бы, пожалуй, не отказался, чтобы каким-нибудь инженером-технологом в том же хлораторном цехе поработать. Подучиться бы если, конечно. И пусть бы вся моя власть только над хлоратором и была, самим-то процессом, однако, интереснее управлять, чем последствия разных аварий ликвидировать… Так что, дорогой шеф, — словно очнулся он, слегка встряхивая головой, выпячивая нижнюю губу и сдувая с носа я бровей хлопья снега, — вся твоя философия — это хреновина с морковиной, как говорится».

— Тэ-эк-с… — с облегченным вздохом сказал Бондарь, протягивая мужику акт. — Распишись вот здесь и живо мотай домой, чтобы и духу твоего здесь больше не было.

Непослушными пальцами тот взял карандаш и коряво вывел свою фамилию на бумажке, сделавшись сразу тихим и подавленным.

— Сам ты с нашего комбината, — глянул Венька на рыбака, — а лодку твою на причале я что-то не видел ни разу.

Мужик безразлично помолчал, поеживаясь. С крутояра то и дело налетал в протоку, как в трубу, шалый сивер и бестолково теребил гриву высокого черемушника на излучине.

— Потому и не видел, — с неохотой отозвался он, — что не моя она. Свояка моего, а тот держит ее в другом месте. Да, господи, он такой же рыбак, свояк-то, как я вот. Прокатится разве что когда с семьей. Да и сеть тоже чужая. Из меня, например, вязальщик, как из стригаля парикмахер, — натянуто хохотнул он, вглядываясь в лицо Веньки. — Чужое все это — и сеть, и поплавки. Выпросил сдуру у одного. Дай, говорю, все равно лежит без дела. Он сам-то весной только ставит, когда путина. А я вот сейчас, кое-как выпросил… за поллитру. Дай, думаю, отдохну хоть раз по-мужски, — невесело посмеялся он над собой. — Мне и рыба-то эта… хоть сто лет бы ее не ел. Я баранину люблю, — улыбнулся он Веньке, — до завода в колхозе работал.

— Ладно, ладно, выгребай отсюда, — перебил его Бондарь, — да еще спасибо говори, что мотор не сняли.

Венька поморщился.

— Погоди ты… Дай-ка сюда акт. Давай-давай, когда просят. И удостоверение свое покажи-ка…

Венька взял удостоверение, старательно обернутое в целлофан, и, развернув его, долго глядел на фотокарточку Бондаря, уставившегося в объектив с плохо скрытой снисходительностью. Обмакнув картонные корочки в воду, он содрал ногтем фотокарточку и, не поднимая глаз на Бондаря, прилепил его изображение к борту «Прогресса».

Начальник пятого цеха только ойкнул, когда Венька опустил руку с его удостоверением в воду, и, перехватив насмешливый взгляд Ивлева, откинулся на спинку сиденья, и затаился, удивляясь не столько самому поступку Веньки, сколько тому, что он сделал это именно сегодня и в тот момент, когда его следовало, наоборот, отметить за такую оперативность.

«Ну что ж, — подумал он, стараясь не глядеть, как Венька прячет в нагрудный карман пустые, безглазые корочки, еще минуту назад воплощавшие в себе немалую силу, — так мне и надо, дураку. Большую повадку я ему дал. Раскусил он меня, что я цепляюсь за него. И сел на шею. А я вот попру-ка его в понедельник, — прищурился он, — к такой матери!.. Вернее, посажу на четвертый разряд, как и положено. Чин чинарем, спокойно так, деловито, точь-в-точь как он сейчас поступил. Вот и пусть тогда бежит к своему механику, Давно не нюхал газу-то, пусть похлебает».

А буря между тем расходилась уже вовсю. Стало слышно, как за черемушником, прогибавшим под ветром щетинистую хребтину, гулко зашлепали волны о скалистый мысок. И вдруг ветер упал — так же внезапно, как и налетел, — и тут же густо и тяжело повалил снег, он ложился на воду с легким и частым шепелявым звуком, мягко приглушая сочное, сильное хлюпанье расходистой волны Иртыша.

В одно мгновение лодки неровно побелели, онемело выделяясь теперь среди припорошенной, но ставшей еще более ясной по цвету, куги; а сами они, наверно, казались со стороны, если бы глянуть на них поверх метелок, заживо окочурившимися чудаками, которым не сиделось дома. Снег щекотал лицо, застревая в ресницах, но Венька даже сдувать его перестал; он только пошевеливал шеей в просторном вороте телогрейки под роканом, и скопившийся на затылке снег, подтаивая, проваливался ему за шиворот.

— Ну, чего ты еще ждешь-то? — провел Венька ладонью по лодке рыбака, сгребая в горсть мягкий влажный снежок, поднося его ко рту и захватывая шершавыми губами.

Тот засуетился, пытаясь отпихнуться веслом, но оно гнулось и проваливалось в прибрежный ил, и мужик, бросив его на дно лодки, разогнул голенища бродней и спрыгнул в воду. Колко цокнулись борта один о другой, и лодки, слегка разойдясь, потянулись к течению, освобождая примятые днищем стебли.

Скашиваясь на пузырившийся за кормой след, Венька представил себе, как выберутся они сейчас на фарватер, как он высадит Ивлева в «Прогресс» Бондаря и один, чтобы не было больше никаких разговоров, сплавает до нижней протоки. Ему напоследок захотелось глянуть на обелиск в прогале — попрощаться с Толей Симагиным до будущей весны.

— Ну что, гаврики… — вздохнул Венька, когда лодка рыбака ушла вверх, на красный бакен. — Давайте-ка хватим по маленькой и — в разные стороны. Вот и закроем сезон…

Он вытащил из багажника граненые бутылки, задумчиво повертел в руках, как бы впервые разглядывая цветастые наклейки, отвинтил у одной из них пробку и пустил по кругу.

— Вот это другой коленкор, — с придыханием отрываясь от горлышка бутылки и облизываясь, прицокнул языком начальник пятого цеха. — Только почему это… в разные стороны? Погоды, что ли, испугался?

То ли просто лукавил человек, то ли впрямь уже не было у него в душе обиды на Веньку, только глаза его опять ожили — уже и заоглядывался вокруг, не затарахтит ли где потаенно какой мотор, не выплывет ли откуда лодка.

«Ничему-то он не научился», — снова вздохнул Венька, и, прежде чем зайти по новому кругу, он отвинтил пробку и у второй бутылки, взял их в обе руки, высоко поднял над водой, и, не спуская глаз с рябого лица начальника цеха, перевернул их вверх донышком.

Ему до зарезу вдруг захотелось увидеть, как вылезут из орбит белесые глаза Бондаря, да и просто красиво и жутко, когда алое нежное пятно растекается по тускло холодной воде.

…Давно не было на Иртыше бури, а тут разыгралась не на шутку. Стон стоял на реке, попряталось все живое.

И будто, кроме них, ни души на всем белом свете. Венька сразу узнал в гребце Торпедного Катера. Лодочка под ним была легкая, синенькая, под цвет воды. Венька давил на ручку мотора, налегал спиной на горячий кожух, как бы подстегивая свою «Казанку», но синюю лодку догнать не мог.

Вроде как неведомая сила не пускала его вперед. Ветер с брызгами больно хлестал по щекам, давил в грудь, все лицо было мокрое, а плыть надо. Надо, хоть плачь! И вот когда он уже выбился из сил, за каким-то пределом все переменилось враз. Куда и буря девалась. И упала такая первородная тишина, что сделалось слышно, как печально шелестит камыш, будто плачет.

Не по себе стало Веньке от этого плача. Но хода назад теперь не было. Стеной стоял позади рогозник, а впереди, будоража душу какой-то потаенностью, открылась протока. Видно, здесь-то, подумал Венька, и затаился Торпедный Катер перед тем, как выскочить на лодке к Симагину.

Теперь откуда-то и у Веньки взялось весло, и он медленно поплыл по протоке. Взбаламученное илистое дно пускало пузыри, и они лопались под бортами лодки с глуховатым побулькиванием.

И вдруг видит Венька — Торпедный Катер пятится к берегу из камыша, волоча за собой синенькую лодку!..

Ждал не ждал Венька этого часа, а сердце так и упало. Больно стало в груди. Эта боль была посильнее той, какая накатывала на него в иные ночи, когда снилась авария в цехе. И такой страх захлестнул Веньку — кричать захотелось. Но он только судорожно раскрывал рот, оцепенело глядя на Торпедного Катера, вставшего над ним как привидение. Огромный такой и черный почему-то, глядит на него и смеется, блестя железными зубами.

«Что, керя, — спрашивает, — выследил меня?»