— Здорово, Веня, здорово… Давненько мы с тобой не встречались.

«Да уж лучше бы век нам с тобой не встречаться», — подумал Венька, жадными глазами оглядывая цех.

— Ты никак, Веня, решил вернуться обратно в родные пенаты?

— А ты сам, Николай Саныч, как, не собираешься?

Председатель внимательно поглядел на Веньку, пытаясь понять, шутя или серьезно спрашивает он, и перевел взгляд в глубину цеха, куда-то в сумеречное его нутро.

— По правде сказать… — сипло откашлялся он, и Веньке вдруг захотелось поверить ему, как никогда в другое время, — по правде сказать, так я бы хоть сегодня пошел обратно в свою слесарку. Ей-богу, соскучился! Вот даже сам себе удивляюсь порой, до чего стосковался. Руки во сне чешутся, будто от потных рукавиц, когда возле царги, бывало, возились… Ты можешь себе представить, а? — как бы весело восхитился он странным таким дивом.

— Если уж снится, — потупился Венька, — то тогда, конечно…

«Все же неплохой он, однако, мужик, — подумал Венька. — Только что же это… не знает он, что ли, про то, что я уволился? Или тоже не верит?»

Не сказав больше ни слова, Венька поднялся на галерку, прошел вдоль дышащих жаром царг, сверху окинул взглядом весь пролет цеха и, уже повернув было назад, вдруг решил заглянуть на минутку в крайнее крыло галерки. В последний раз он был тут в то памятное утро, когда водил по цеху Дмитрия, московского писателя. Сколько воды с тех пор утекло!..

Стоя с задранной кверху головой, он краем глаза вдруг заметил Саню Ивлева, тот, грустно улыбаясь, маячил сбоку, почти рядом. Когда и подкрался.

— Ты где пропадаешь, Саня? Я уже сто лет тебя не видел.

— Это я тебя не видел уже с каких пор… Когда едешь-то?

— Завтра.

— Куда?

— Куда-куда! К теще на блины.

— А потом?

— А потом видно будет. Сначала заберу Зинаиду и сына…

Ивлев помялся, раздумывая, сказать или нет Веньке о том, что сегодня приказом по комбинату он, Ивлев, был назначен начальником первого цеха. Вздохнув, он коротко и сильно сжал Венькину руку и заспешил, не оглядываясь.

Венька проводил Ивлева долгим взглядом и, с грохотом скатившись по железному трапу, быстро пошел из цеха той же дорогой, через пустынную галерею.

От дверей проходной он оглянулся напоследок, разом охватил взглядом скопище труб, корпусов и галерей, растерянно поморгал и, резко повернувшись, шагнул к турникету.

Знакомая вахтерша не обратила на него никакого внимания, и Венька приостановился.

— А я, мать, теперь без пропуска, — похлопал он себя по карманам.

Вахтерша вяло посмотрела на него.

— Ты че, мать, не слышишь?

— Да ладно тебе выламываться. — Она скрипнула табуретом. — Идешь и иди…

Веньке стало обидно. Он же и к вахтерше этой привык за столько лет как к родной. А ей, выходит, трын-трава: что был Венька, что нету его. Только и запомнит небось его необычную кепку. Вся тут и память о человеке.

Поджидая автобус, Венька вспомнил, как весной, на этом же самом месте, он хотел купить Зинаиде букетик цветов. Купил, ничего не скажешь… Магазинишко этот серенький, с обшарпанными стенами и замусоленной дверью, показался ему теперь до того дорогим, что плакать хотелось. А раньше он неделями сюда не заглядывал, торопливо пробегал мимо.

В автобусе он не сразу заметил Раису. Она стояла рядом, поглядывая на него. Автобус покачивало на поворотах, их лица то как бы уплывали одно от другого, то сближались почти вплотную.

— Странно все же… — тихо сказала Раиса будто сама себе, в то же время не спуская с него взгляда.

— Что странно? — словно очнулся Венька.

— Да так…

— Говорят, что ты теперь с киповцами работаешь, — сказал он. — То-то все лето бегала к ним на галерку.

В глазах ее уже оттаивало напряжение, появлялся текучий знакомый блеск, когда-то бросавший Веньку в жар, и Раиса, словно почувствовав это секундное его замешательство, тихо засмеялась:

— Расту! Даже в техникум поступила.

— Да ну? — через силу улыбнулся и Венька. — Когда успела?

— Нынче, — пожала она плечами. — Что я, хуже других, что ли?.. Сказала — сделала. Заяц трепаться не любит.

— Так ведь никто же не говорит, что хуже, — покраснев, выдавил из себя Венька. И снова выдержал долгий пытливый ее взгляд. — А я вот, Рая, видишь ли, уехать решил.

Она помолчала, глядя куда-то мимо его плеча, будто вспомнила что-то из прошлого — какой он раньше был потешный, Венька Комраков, совсем безбровый, белобрысый. И чего она в нем нашла? Казалось, что и не переживет она тот момент, когда он стал выпроваживать ее из своей квартиры, а сам остался с Зинаидой. А после и похлеще был случай, когда она, Раиса, сидела в его лодке, а Венечка шел по воде вдоль берега и умолял свою женушку сесть тоже в лодку. Веселенькая была бы история!

Он вроде как догадался, о чем она думала, стиснул ее пальцы и вышел из автобуса за два квартала до своего дома. «Пройдусь пешком», — решил он. Кто знает, когда еще доведется ему побывать здесь, на этой улице, которая выросла на его глазах.

В эту ночь Венька долго не мог сомкнуть глаз.

Его томило какое-то навязчивое чувство, будто он что-то не сделал, не выполнил, не закончил, и уезжать ему потому было еще горше.

Уже под утро он вспомнил Максимыча — не сходил к нему попрощаться, вот ведь как получилось! От досады Венька даже вскочил с постели. Он вспомнил, как старик смотрел на него в прошлый раз. Глаза его были неспокойные, вроде как предчувствовал что-то…

Венька стиснул зубы. Прямо хоть сейчас беги на причал. Пусто и тихо там сейчас. Все лодки вытащили из воды и, перевернув вверх дном, составили в ряд на дощатых козлах, и они, припорошенные снежком, издали похожи на свежие, не осевшие еще могилы. У берегов Иртыша появились матово-хрупкие припаи, вода взялась в опалово-ледовую оправу, а в студеном воздухе суетливо, как неприкаянные, хороводятся, мельтешат снежинки…

Но что-то еще тревожило Веньку, не давало покоя. Лишь во сне, коротком, предутреннем, он увидел то, что должен был сделать наяву. Попрощаться с Толей Симагиным. Будто сел он в лодку, и, легко выходя килем на высокие гребни барашковых волн, мигом домчался до протоки, чтобы глянуть напоследок на обелиск в прогале тальника.

«Здорово, мол, Толик. Это я, Комраков Венька… Ну, как тебе тут лежится — скучаешь, поди, по воде-то? Все лето не плавал в лодке… Болит небось сердце-то, что не можешь отомстить лиходею. Ты же его частенько видишь, как он проплывает мимо. Видишь, а не крикнешь, не остановишь… Ничего, Толик, он еще поплачет у нас! Я еще вернусь! Я вернусь, Толик, верну-усь!..»

Тревожное эхо пошло по воде, и звезда на обелиске померцала ему в ответ.

1969—1975

Усть-Каменогорск — Москва

РАССКАЗЫ

АЛТАЙСКОЕ ТАНГО

Еще вчера в ночной смене Яков лазил в эти чертовы колодцы, в сплошном пару сваривал стыки и, взмокший до нитки, выскакивал наружу, на пронизывающий до костей сиверок. А нынче он, ровно во сне, в одних брюках и майке сидел на пляже и, чего-то стесняясь, исподтишка разглядывал море и пестрый берег.

На белом теплоходике у причала с сипотцой работал усилитель. Одна песня была ну прямо занятная — про синее море, в котором плывут дельфины.

Да и все-то было чудно — и что теплынь тут вон какая, это в октябре-то; и что море не косматое, как представлялось, а глянцевое, под вид зеркала, серебрится осколками и нету ему конца и края; и что всяк друг перед дружкой красуется почти нагишом, — интересно, какое бы Таисия высказала мнение по этому поводу, окажись она сейчас здесь. И еще, самое-то главное, до завидок было дивно, что брат его Наум со своей Агапеей живут прямо у моря.