— Повод — анонимка?

— Да что ты?! Строительство детского сада. Городу позарез нужен второй детский сад, а денег кот наплакал. В этот раз он отказал исполкому в помощи из заводских фондов, ссылаясь на реконструкцию. А письму я не придавал никакого значения. Я не признаю анонимок. Беседовали мы с ним час, больше о заводских делах. Ты представляешь, что для города значит завод?

— Да, конечно. Отец-кормилец.

— Нет, мать-кормилица. Произвел Долидзе на меня благоприятное впечатление. С детским садом он ничего твердо не обещал, но сказал, что постарается изыскать средства. С пониманием отнесся к городским проблемам. Стали прощаться. Я вспомнил о письме, сказал, что в заводском коллективе завелся анонимщик, и отдал письмо ему, дескать, разберитесь в своем коллективе сами. Он прочитал письмо и взвился. Сначала хотел подать заявление об уходе, потом потребовал немедленной ревизии. Я пытался урезонить его. Черта с два! В конце концов и я рассердился. Назначили ревизию.

— Почему он взвился?

— Как же? Раз я не выбросил письмо в корзину, значит, придал ему значение. В результате и деньги на детский сад потерял, и отношения с директором единственного в городе предприятия испортил.

— Что показала ревизия?

— Что на заводе полный порядок. Плохо тогда все получилось. — Элиава грустно усмехнулся. — Тут же сформировалось общественное мнение: новая метла метет всех без разбору.

— Ты уже вымел кого-нибудь?

— Но не без разбору. Директора школы за взятки с родителей будущих медалистов, начальника телефонного узла за взятки за установку телефонов, зампредседателя исполкома за незаконное разрешение строительства частных домов, зав. аптекой — этот мерзавец спекулировал на несчастьях людей, торговал лекарствами из-под полы, и трех директоров магазинов за нарушения правил советской торговли.

— Неплохое начало.

— Будет и продолжение.

— Твоего предшественника, насколько я понимаю, освободили или, попросту говоря, выгнали. Почему ты уверовал, что на заводе полный порядок?

— Я ознакомился со всеми актами ревизии.

— Ревизоры живые люди, и ничто человеческое им не чуждо.

— В ревизорах я уверен. Понимаешь, Серго, у меня тогда возникло сомнение в порядочности Долидзе. Уж чересчур болезненно он реагировал на анонимку и вел себя вызывающе. Сначала угроза. Уйду, мол, посмотрим, как без меня обойдетесь. Потом требование. Проводите, мол, ревизию. Такое поведение в горкоме партии? Это не случайность, размышлял я, а результат вседозволенности, может быть, даже безнаказанности. Я хочу сказать, что он вел себя так потому, что иначе уже не мог. Он сформировался как руководитель задолго до моего переезда сюда. Понимаешь?

— Сформировались общественные отношения и личные связи между людьми. А тон всему задавал твой предшественник.

— Не оспариваю, от первого секретаря многое зависит… После того случая я стал приглядываться к Долидзе. Конечно, он был не тот человек, за которого себя выдавал. Но все это, Серго, лирика. Мои ощущения и размышления не факты. Не сомневаюсь, что со временем факты выявились бы. Но, как говорится, смерть опередила события. Ты прости меня, с самого начала не сказал тебе обо всем этом. Это все, повторяю, субъективно. А расследование, сам понимаешь, должно быть объективным. Почему ты заинтересовался анонимным письмом?

— Чем больше я буду знать об убитом, тем быстрее найду убийцу.

— Понятно. Мне показалось, что у тебя складывается отрицательное мнение о Долидзе. Ты обнаружил какие-нибудь факты?

— Вскрытие показало, что Долидзе не был ранен, а в документах собственноручно указывал, что был контужен и ранен в январе сорок третьего под Сталинградом. Более того, существует легенда о застрявшем в легком осколке, который мешал ему дышать.

— Он действительно хрипел, а не дышал.

— Курил много.

Зазвонил телефон.

— Я вас приветствую, Роберт Георгиевич, — сказал Элиава в трубку и стал напряженно слушать прокурора. Закончив разговор, он произнес: — Началась вражда между родственниками Долидзе и Багиряна.

— Нападение четырех подонков на двух беззащитных людей — это еще не вражда.

Плохо, что из четырех хулиганов троих отпустили, подумал я. Безнаказанность приводит к распущенности. Еще одна драка вызвала бы цепную реакцию в городе.

— Не унывай, товарищ секретарь, — сказал я. — Прорвемся.

Пока мы шли к месту происшествия, следователь прокуратуры Бадридзе говорил о себе.

Возвращаясь после армии в родную деревню Калта, он имел неосторожность, как выразился Бадридзе, помочь чернявой девушке цыганского типа донести с автобусной станции до дома тяжелый чемодан. Девушка провалилась на приемных экзаменах в Тбилисский педагогический институт. Она сказала об этом прямо и так же прямо призналась, что была слабо подготовлена. С каждым шагом девушка ему нравилась все больше. Он вошел вместе с ней в ее дом и так и не вышел оттуда.

— Заворожила меня моя цыганка, — сказал Бадридзе.

Все его планы рухнули. Он хотел работать в колхозе механизатором, благо приобрел в армии не одну специальность, и заочно учиться в педагогическом институте. Через пять лет он рассчитывал стать преподавателем в сельской школе, а пошел служить в милицию. Горком комсомола ничего другого ему предложить не смог. Педагогический институт он все-таки окончил, заочно.

— Два года назад меня перевели в прокуратуру. Честно говоря, школа меня до сих пор тянет. Я детей люблю. Своих бог не дал. Год назад договорился бесплатно преподавать историю в седьмом классе. Роберт Георгиевич не разрешил.

Бадридзе впервые упомянул прокурора, причем без тени недовольства. Так говорят о посторонних людях.

Мы подошли к улице Кецховели.

— Когда-то эта улица была самой красивой в городе, — сказал Бадридзе. — Богатые здесь стояли дома, хотя и деревянные. Жить на улице Кецховели считалось престижным. Может быть, потому, что улица расположена на стыке старого и нового города. Помните из истории — на пересечениях торговых путей возникали и процветали города. Дома лепили здесь один к другому. В прошлом году в ночь на второе мая загорелся один дом. Замыкание. Огонь перекинулся на соседний, и пошло.

Вечернее солнце касалось улицы лучами и отражалось в разбросанных повсюду битых стеклах. Казалось, огонь все еще тлел здесь.

Мы примерно знали, что следует искать. Бадридзе ведь тоже читал заключение патологоанатома. Поэтому мы разделились. Каждый из нас стал обшаривать одну из сторон улицы. Три раза Бадридзе радостно кричал: «Нашел!» Я бежал к нему как сумасшедший через доски, балки, груды камня и кирпича, рискуя сломать себе шею. Потом он разочарованно замолчал. Его разочарование я чувствовал через улицу. Мы поменялись сторонами. Но и это не помогло.

…Мы стояли напротив полусгоревшего дома с обрушившимся деревянным балконом. Из перил балкона, там, где когда-то были балясины, торчали гвозди. А те балясины, которые остались, скособочились в разные стороны. Я легко выдернул одну из них и осмотрел гвоздь. Он был чуть тронут ржавчиной. Потом я осмотрел торчащие из перил гвозди. Они оказались изъеденными коррозией. Выходило, что балясины выпали давно. Но в углу балкона, где обычно перила поддерживает брус, гвоздь выглядел так же, как тот, первый, чуть тронутый ржавчиной.

— Ну вот, теперь мы точно знаем, что искать, — сказал я. — Брус прямоугольного сечения длиной примерно полтора метра. Он слишком заметен, чтобы унести с собой. Он где-то здесь.

— Почему же мы не нашли его?

— Плохо, наверно, искали.

Я осмотрел чугунную крышку колодца, на котором ночью лежал труп. Орудие убийства могли сбросить в колодец. Но крышку явно не открывали давно.

— Товарищ майор, надо еще осмотреть задворки ресторана.

Ресторан был при гостинице. Я не знал, что его задворки выходят на улицу Кецховели. Я последовал за Бадридзе. Улица, изгибаясь, уходила влево. Мы же взяли резко вправо, миновали не замеченный мною раньше из-за завалов узкий проезд и оказались с тыльной стороны ресторана. Наглухо закрытая дверь, обитая железом, почерневшие от дождя ящики, покрытая ряской вода в бочке, мусор — все свидетельствовало о том, что двором не пользуются.