По краям длинного стола стоят высокие подсвечники, деревянный и латунный, с новыми толстыми свечами, меж которых расставлены медные блюда с частью тех яств, что приготовлены к большому субботнему приему. Возле хозяина две глиняные баклаги с разными винами. Все, кроме капеллана, курят, но пьют мало, разговор идет вяло. Жупник подтрунивает над фра Серафимом, вспоминая некоторые его подвиги из ученических времен, но тот неотрывно смотрит на кольца дыма над своей короткой трубкой, как бы гадая и стараясь в них что-то прочесть. Долго он так сидел недвижно и молча, потом вдруг вздрогнул, будто наконец прочел то, что хотел, и тихо сказал:

— А ну перестань, не то и я порасскажу о твоих художествах, к примеру, про то, как ты помогал фра Иво Крешичу писать письма по-мадьярски.

Жупник обвел глазами столовую, и молодой капеллан, словно вспомнив про неотложное дело, тотчас удалился. А фра Серафим повел рассказ о том, как фра Иво Крешич, будучи семинаристом в Пече, вознамерился написать некоей Ержике, дочери мясника, но, так как плохо знал мадьярский, попросил своего друга фра Грго писать письма за него.

— Бедняга Крешич никогда умом не блистал, и по сей день его у него не прибавилось, а в ту пору он был к тому ж молод да зелен, и к кому ему было обратиться, как не к этой герцеговинской лисе. Вот и стал Грго писать нежнейшие послания, а подписывался всякий раз «Любит — Не любит». И пока робкий Крешич довольствовался взглядами да улыбками, этот пройдоха Грго сумел перемолвиться с его милой, намекнуть ей, что он-то и есть автор тех самых нежных писем, и убедить ее в том, что именно он «Любит», а Крешич — всего-навсего «Не любит». Что было потом, история умалчивает, известно только, что Крешич с ним долго не разговаривал.

Все дружно засмеялись, и отцу Грго едва удалось объяснить, что фра Иво в первом классе семинарии в самом деле сочинил стихи какой-то мадьярке и попросил его их подправить и даже перевести на мадьярский. Стихотворение называлось «Любит — Не любит» или что-то в этом роде.

— Все остальное этот дьявол придумал, — повысил голос отец Грго, стараясь перекричать смех, но и сам покатился со смеху.

Вино и смех постепенно завладевали столовой. Жупник попросил фра Серафима показать, как спит фра Лука.

Фра Лука, крупный и неуклюжий, смотрит на невысокого, коренастого фра Серафима как мышь на кота, растерянно хлопает глазами и натужно улыбается. Подобно большинству монахов он больше всего на свете боялся языка фра Серафима.

Серафим для виду отнекивается.

— Да отстаньте вы от меня! Ну чего привязались? Странный народ монахи — никак на них не угодишь! Плохо, когда сидишь допоздна, как я люблю посидеть, спишь — тоже нехорошо. А почему ему не спать? И старая пословица гласит: «Melius dormire, quam diaboli servire»[39].

Но тут же с лукавой улыбкой начинает рассказывать про брата Луку.

— Спящим мне не доводилось его видеть, а как его будят на рассвете, перед молитвой, видел. Ну и потеха, скажу я вам. Весь монастырь сбегается. Монахи кричат, тормошат его, торкают, водой брызгают, а он знай себе посапывает да похрапывает — правой щекой к подушке прижался, руки раскинул по тюфяку, а лицо нахмурил, словно черная немочь одолела. А когда его наконец растормошат, он приподымет голову, откроет глаза и так умильно попросит: «Дайте мне, братья, закончить, что я начал. У меня ведь дело поважнее вашего, вон сколько на меня навалилось. Честь и хвала молитве! Богу молиться, конечно, нужно, но ведь и прочее надо довести до конца. Знаете, как говорится: „Оrа et labora“[40]». Думаете, он проснулся? Как бы не так! Вымолвит последнее слово, опустит голову — и опять спит без задних ног.

Тут брат Серафим прикладывает правую руку к щеке, и тотчас нос его удлиняется, и он становится удивительно похож на фра Луку. Все смеются до колик в животе. А фра Лука морщится и, силясь улыбнуться, только глазами моргает. А его тупое и заспанное лицо лишь подтверждает выдумку фра Серафима.

Фра Серафим входит в раж и так и сыплет старыми историями и анекдотами, которые никогда не приедаются, перемежая их новыми, которые сейчас, в эту минуту складываются в его голове.

— Расскажи-ка, как Расим-бег уговаривал тебя потуречиться, — просит его жупник.

— Не трогай моего Расим-бега, царствие ему небесное в его турецком раю. Редкий был человек, другого такого нет и не скоро будет, — говорит фра Серафим серьезно, глубоким и чуть потускневшим голосом, складывая руки над потухшей трубкой, но после недолгого молчания начинает рассказывать.

Как-то вечером сидят, выпивают на зеленом бережку Укрины фра Серафим и Расим-бег из Дервенты. Расим-бег, красивый человек уже в годах, по натуре строгий и суровый, притом не только с людьми и всеми окружающими, но и с собой, что создает впечатление высокомерия и неприступности. Один из тех, кто не водится с кем попало и не боится одиночества. Фра Серафим принадлежит к тому узкому кругу людей, которых Расим-бег часто приглашает в гости и с которыми бывает столь же открытым и живым, сколь с другими — сдержанным и неприступным.

За вином шел оживленный разговор. Однако по мере того, как темнело и ивы обволакивались легким туманом, фра Серафим становился все угрюмее и молчаливей. С задумчивым видом, понурив голову, он рассеянно крошил хлеб. Расим-бег знал, что означает это его молчание, и терпеливо ждал, когда фра Серафим запоет. И в самом деле, он вскоре замурлыкал себе под нос, а потом вскинул голову и запел своим великолепным бархатным тенором, который не брала ни посавская ракия, ни требиньский табак.

Так бывало и раньше, но сегодня песня особенно растрогала Расим-бега. Когда фра Серафим закончил, оба некоторое время молчали. В тишине слышалось, как бьется о прибрежные ивы вода.

Первым заговорил Расим-бег.

— Слушаю я тебя и все думаю: какой муэдзин мог бы из тебя выйти! Равного тебе не было б до самого Дамаска, — раздумчиво и как бы в шутку сказал он то, о чем еще несколько минут назад даже не решился бы намекнуть. — Голос твой раздавался бы на всю округу. Издалека стекались бы люди, чтоб тебя послушать. Уж ты не обессудь, но я всякий раз, как тебя слушаю, жалею, что ты другой веры. Отчего б тебе не принять ислам?

Тут сдержанный человек прервал себя и, испугавшись, что хватил лишку и оскорбил приятеля, громко засмеялся. Фра Серафим тоже смеялся, а когда оба немножко поутихли, заговорил серьезным и внушительным голосом:

— Сказать по правде, дружище, я и сам о том подумывал. Ведь сам посуди — наша вера и мой монастырь запрещают все, что я люблю, а требуют то, к чему я решительно не способен. Не способен, и все тут. Преследуют меня мои старейшины, сквозь игольное ушко протаскивают, я отбиваюсь, как могу, так что и не разберешь, кому с кем труднее — им со мной или мне с ними. Может, думаю, перейти в другую веру — и им и мне легче станет. И вот однажды подумал я об этом, да так с этими мыслями и заснул. И только заснул — нет, ты только представь себе! является мне во сне Иса пейгамбер[41], честь ему и слава! Ничего не говорит, а все смотрит на меня, смотрит и покачивает головой, словно бы говоря: «Серафим, Серафим, сукин ты сын, неужели ты думаешь, что я не вижу, у кого что в мыслях?» Перепугался я, подошел к его руке и бух на колени. Покаялся во всем, опустил голову и жду, что будет. Жду, жду — ничего! Осмелел я тогда и взглянул на святой лик, вижу, ясен он, разве что чело чуть нахмурено, а на губах улыбка. Поднялся я, а он все головой покачивает и ласково так говорит:

— Фра Серафим, давно до меня доходят слухи о твоем образе жизни. Бранят тебя монахи за твою склонность к мирским удовольствиям, в которых ты не знаешь меры. Тебе бы быть не христианином, а тем паче монахом и священником, а турком. Одно в тебе ценят — ум и сметку. Да и тут, вижу, ошибаются, раз ты от большого ума надумал веру сменить. Зачем тебе это? Ты и в своей теперешней вере не постишься и богу, как положено, не молишься. А что касается жизни, ты все равно живешь почти как турок. Ну для чего тебе туречиться? Пьяниц и бездельников у турок и без тебя хватает, и первый среди них твой Расим-бег. За ним никому не угнаться! Оставайся лучше там, где есть! Пусть и среди монахов будет хоть одна забубённая головушка!