В начале своей юридической деятельности я поступал точно так же. Но ко мне судьба была более жестока, чем к этому юноше. В самом начале моей следственной работы мне пришлось разбирать одно очень запутанное дело о подделке. С каким волнением я приступил к нему! Передо мной предстал бывалый, видавший виды, бойкий на язык обвиняемый. Уже не в первый раз стоял он перед судом. Все заранее подготовленные вопросы вдруг выскочили из головы, я не знал, что сказать преступнику. А он стоял и преспокойно ждал, когда же я соизволю открыть рот, когда Аллах сжалится надо мной и ниспошлет мне дар речи. Пот прошиб меня, когда я увидел, что обвиняемый так хладнокровен и настолько лучше меня владеет собой. Мне казалось, что в глубине души он насмехается надо мной. Секретарем следствия был пожилой человек с большим опытом, который за свою жизнь видел не один десяток таких молодых помощников, как я. Поняв мое состояние, он поспешил мне на помощь и подсказал, с каких вопросов мне следует начать. Надменно и высокомерно принял я его помощь. А ведь как много у нас таких опытных секретарей, к которым относятся свысока и заслуги которых никому не известны!

Однажды вот такой секретарь сказал мне, указывая на высокопоставленных судейских чиновников:

— Это мы научили их работать. Благодаря нам они так выросли и продвинулись по службе. Теперь они судьи и советники, а мы все сидим на том же месте. Каждый из нас похож на осла, которому суждено вечно возить навоз.

Я вспомнил все это, глядя на своего помощника, и решил помочь ему:

— Оставь свои выписки и вызови привратника.

Он повиновался. Появился привратник, и я приказал ввести обвиняемого.

Перед нами предстал пожилой крестьянин, на его груди росли седые, как у старой гиены, волосы. Я велел помощнику задавать приготовленные им вопросы и действовать смелее — если будет нужно, я помогу ему. Молодой человек покраснел от волнения, но взял себя в руки и обратился к обвиняемому:

— Ты украл кукурузный початок?

Ответ последовал немедленно:

— От голода.

Голос старика, казалось, шел из глубины израненного сердца.

Помощник посмотрел на меня и сказал торжествующе:

— Обвиняемый сознался в краже.

Но старик спокойно возразил:

— А кто сказал, что я не хочу сознаваться? Я и вправду пришел на поле голодный и сорвал себе початок.

Перо замерло в руке помощника. Он явно не знал, что делать дальше, и повернулся ко мне, ища поддержки. Пришлось и мне включиться в допрос:

— Почему ты не работаешь?

— Дайте мне работу, бек, и да падет позор на мою голову, если я опоздаю хоть на минуту. Но у такого бедняка, как я, один день есть работа, а десять — ничего, кроме голодного брюха.

— Согласно закону ты обвиняешься в краже.

— Закону, бек, мы подчиняемся со смирением. Но закон должен видеть и знать, что я из плоти и крови и мне нужно есть.

— Есть у тебя поручитель?

— Я один перед лицом Аллаха!

— Внесешь залог?

— На эти деньги я бы поел.

— Если внесешь пятьдесят пиастров залога, будешь немедленно освобожден.

— Пятьдесят пиастров! Клянусь твоей головой, я не видел никаких денег уже два месяца. Забыл, как выглядит даже тарифа[90]. Не знаю, есть ли в ней теперь дырочка посередине, или уже нет.

Повернувшись к помощнику, я продиктовал ему текст решения: «Подвергнуть обвиняемого предварительному заключению на четыре дня. Если не внесет залог — возобновить срок. Взять отпечатки пальцев и записать приметы».

— Уведите его! — сказал я в заключение.

Старик поцеловал свои ладони, воздавая хвалу Аллаху, произнес:

— Ну что ж, в тюрьме не так уж плохо… По крайней мере там будет верный кусок хлеба. Мир вам!

Он вышел, еле передвигая ноги. На руки ему надели наручники. Как только старика увели, мой помощник облегченно вздохнул. Он успокоился, и мы приступили к следующему делу. Двое солдат, распахнув настежь двери, ввели большую группу мужчин, женщин и детей. Их было не меньше тридцати человек, все они были привязаны друг к другу джутовой веревкой. По-видимому, не хватало наручников. Я воскликнул:

— Аллах всемогущий! Вы что, гоните скот на субботний базар, что ли? Развяжи веревку, солдат!

Конвойный объяснил, развязывая зубами узлы на веревке:

— Бек, при обыске в их домах были обнаружены недозволенные вещи[91]. Сейчас полиция с отрядом верблюжьего корпуса[92] продолжает обыски и аресты в районе.

Рассматривая эту толпу, я вспомнил, что уже знакомился с их делом.

— Значит, недозволенные вещи? — повторил я.

Конвойный поправился:

— Недозволенная одежда, эфенди.

Дело заключалось в том, что грузовая машина с тюками хлопчатобумажных и шерстяных пальто, пиджаков, шаровар и обуви, принадлежащими крупному торговому предприятию в Каире, проезжала ночью по территории района. При переправе через канал один тюк с вещами свалился в воду и пролежал на дне, пока не спала вода. Обнаружив вещи в канале, вся деревня кинулась к этому необычному кладу. Толпа раздетых феллахов набросилась на тюк, лежавший в вязкой глине, каждый тащил из него то, что попадалось под руку. Шерстяные шаровары немедленно надевались поверх рваных штанов, суконное пальто — на почти голое тело, лакированные ботинки — прямо на босу ногу. Нищие феллахи прославляли Аллаха, радостно щеголяя в обновках по улицам своей деревни. «Вещи в воде! Вещи в воде!» — разнеслось по округе. Полиция, конечно, обратила на это внимание и быстро дозналась, в чем дело. Необходимо было принять меры, феллахам слишком уж повезло. Тогда объявили все найденные вещи «недозволенными».

Я решил задать всем сразу один вопрос. Может быть, они признают свою вину и облегчат мою задачу. Окинув толпу несчастных взглядом, я спросил:

— Вы украли одежду?

Мне ответил глубокий, степенный мужской голос:

— Никак нет, клянемся Аллахом, мы не крали, да и не умеем красть. Река послала нам этот мешок, каждый получил свою долю.

Я возразил:

— Свою долю? Разве этот мешок собственность реки? Разве у него нет хозяина?

Ответил тот же спокойный голос:

— Мы забыли, что у него есть хозяин, бек. Пошли Аллах вам повышение! Сжальтесь над несчастными феллахами!

— Дело не во мне, а в законе. В законе ясно сказано: «Всякий, кто нашел что-либо, принадлежащее другому, и присвоил найденное, рассматривается как вор». Понятно?

— Понятно, бек. Но… ведь… одежда лежала перед нашими глазами, ее послала нам река, а мы все, прошу прощения, совсем голые!..

— Так ты полагаешь, что у нас анархия? Или у нас есть законы и правительство?

Мужчина не утерпел:

— Значит, правительство такое, что ничего не дает, а только берет. Оно нас не одевает и самим одеваться не дает.

— Я обязан отправить вас в тюрьму.

— Бек, ведь наши дома уже обыскали, и все вещи у нас отобраны. Радость людей сменилась слезами. Нам никто ничего не должен, и мы теперь никому ничего не должны. За что же тюрьма?

— Я могу освободить вас только под денежный залог.

— Денежный залог? Да мы голы, господин следователь!

— Уходите, ради Аллаха! От спора с вами у меня голова разболелась. С вами спорить — только время терять. В законе все ясно сказано, а я связан статьями закона покрепче, чем вы веревками. Закон суров, но это закон. Подвергнуть всех обвиняемых предварительному заключению на четыре дня. Если не заплатят, возобновить срок. Взять отпечатки их пальцев и записать приметы. Уведи их, солдат.

Люди вышли длинной вереницей. Последним шел мужчина, отвечавший мне. Он тихо произнес:

— Сажают в тюрьму за то, что Аллах одел нас!

Наступила тишина. В комнате невозможно было дышать, от скопища людей воздух стал тяжелым. Я велел привратнику открыть окна. Он повиновался, проклиная глухим голосом этих «белых буйволов» — крестьян, которых не следует даже пускать в зал заседаний.