12 октября…
Когда мы вернулись в город, пора было начинать заседание. Наша машина подъехала к зданию суда, входную дверь, словно мухи, облепили крестьяне. Мой помощник проспал как убитый всю дорогу. Впрочем, я не собирался брать его с собой на заседание. Он вконец измотался на следствии и вряд ли мог быть мне чем-либо полезен. Юноша еще не привык работать весь день после бессонной ночи. Хватит с него и этой «прелестной» ночки! На первых порах его следует пожалеть. Поэтому я велел шоферу доставить помощника домой. Попрощавшись с мамуром, я вышел из машины и смело двинулся к входу, прокладывая себе дорогу в густой толпе мужчин, женщин и детей. Войдя в комнату для совещания, я увидел ожидавшего меня судью и пришел в отчаяние.
Дело в том, что в нашем суде работают посменно двое судей. Один из них живет в Каире и приезжает оттуда с первым поездом только в дни заседаний. Он всегда торопится рассмотреть дела, чтобы поспеть на одиннадцатичасовой поезд в Каир. И как бы сложны ни были эти дела, сколько бы их ни было, судья никогда не опаздывает на этот поезд. Второй же судья просто одержимый: живет он с семьей в маркезе, дела рассматривает медленно, то ли боясь ошибиться, то ли желая развеять провинциальную скуку и убить время. Ведь ему не надо спешить на поезд! С раннего утра восседает он за судейским столом, словно прирастает к нему, и расстается с ним только под вечер. А иногда он трудится даже вечером. Судебные заседания с ним причиняют мне жестокие страдания: ведь это же настоящая каторга — неподвижно просиживать здесь целые дни, словно прикованный. А цепь мне заменяет моя судейская зелено-красная перевязь. Может быть, все это месть Аллаха за тех невиновных, которых я по долгу службы отправил в тюрьму? Наверно, мы расплачиваемся за наши ошибки в течение всей жизни, сами того не подозревая.
Итак, увидев судью, я был потрясен: от этого человека нечего ждать пощады даже после бессонной ночи. А я-то считал, что сегодня очередь судьи, который всегда торопится.
Войдя в зал заседаний, я прежде всего просмотрел список дел: увы, сегодня нам предстояло рассмотреть семьдесят правонарушений и сорок проступков. Слава Аллаху, вполне достаточно, чтобы просидеть с таким судьей целый день! У местного судьи всегда больше дел, чем у каирского гастролера, и по самой простой причине: за нарушение он назначает штраф не больше двадцати пиастров, тогда как другой судья — пятьдесят. Зная об этом, нарушители и обвиняемые только и думают, как бы избавиться от любителя больших штрафов и попасть к тому, который обходится дешевле. Судья часто выражает недовольство и жалуется, что с каждым днем у него становится все больше работы. Он не понимает, в чем тут дело, а я усмехаюсь про себя: «Повысь штрафы, и тебе сразу станет легче».
Пристав Кызман-эфенди начал вызывать обвиняемых по списку, который держал в руке. Наш пристав пожилой мужчина с седой головой и усами, его манеры и фигура достойны председателя верховного суда. При вызове обвиняемых он всегда приосанивается и, обращаясь к привратнику, говорит тоном, не допускающим возражения. Привратник повторяет имя вызываемого гнусавым голосом, растягивая слова, как это делают уличные продавцы. Заметив это, судья однажды сказал ему:
— Шаабан, ты вызываешь на суд нарушителей и преступников или предлагаешь покупателям картофель и свежие финики?
На что привратник тут же ответил:
— Преступления, нарушения или свежие финики — все одно хлеб наш насущный.
Перед судьей, утопающим в бумагах, предстал первый нарушитель. Судья поднял голову, водрузил на нос свои массивные очки и сказал ему:
— Ты нарушил правила, зарезав барана не на бойне.
— Господин судья, баран… да, мы зарезали его, не взыщите… зарезали в радостный вечер после обрезания сына… пошли Аллах и вам того же…
— Штраф двадцать пиастров! Следующий…
Пристав все вызывал и вызывал людей. Дела следовали одно за другим и были похожи, как близнецы. Я предоставил судье творить суд, а сам принялся разглядывать крестьян, набившихся в зале заседания… Они заняли все скамейки, заполнили проходы, расположились на полу, сидя на корточках, и покорно смотрели на судью, выносившего приговоры. Ну прямо стадо перед своим пастухом!
Скоро судье наскучило однообразие нарушений, и он воскликнул:
— Объясните мне, в чем дело! Одни бараны, зарезанные не на бойне! — И через очки, вздрагивающие на кончике носа, он уставился на людей маленькими, как горошины, глазками.
Никто, да и он сам, не понял, как оскорбительно прозвучали его слова.
Пристав продолжал вызывать. Характер правонарушений несколько изменился. Пошли дела иного сорта. Судья сказал следующему нарушителю:
— Ты обвиняешься в том, что стирал свою одежду в канале.
— Ваше превосходительство господин судья, пошли Аллах вам повышение по службе! Неужели вы оштрафуете меня за стирку собственной одежды?
— За то, что ты стирал ее в канале.
— Да где же мне ее стирать?
Судья запнулся и ничего не ответил. Он знал, что эти бедняки не имеют в своих деревнях ни водоемов с чистой фильтрованной водой, ни водопровода и вынуждены всю свою жизнь прозябать в грязи, как скот. Тем не менее от них требуют, чтобы они подчинялись новейшему закону, вывезенному из-за границы.
Судья обратился ко мне:
— Что скажет прокуратура?[73]
— Прокуратуре нет дела, где этот человек стирал свою одежду. Прокуратура Следит за тем, как соблюдается закон!
Судья отвернулся от меня, потупился, покачал головой, а затем быстро, будто сбрасывая тяжесть с плеч, пробормотал:
— Штраф двадцать! Следующий…
Пристав назвал женское имя. Вошла деревенская проститутка: брови ее были подведены жжеными спичками, щеки так ярко накрашены, что напоминали этикетки на коробках табака «Самсун». На обнаженной руке женщины красовалась татуировка, изображающая пронзенное стрелой сердце, на ее запястьях позванивали металлические браслетки с цветными стекляшками. Судья взглянул на нее:
— Ты обвиняешься в том, что стояла у дверей своего дома.
Она подбоченилась и ответила:
— А что, душа моя, разве стоять у дверей своего дома грешно?
— Ты там стояла, а это уже соблазн для джумхура.
— Сожалею и раскаиваюсь! Клянусь твоей бородой, господин судья, я вовсе не видела Джумхура перед нашим домом не проходил никакой Джумхур…[74]
— Штраф двадцать… Следующий.
Кызман-эфенди вызвал следующего обвиняемого.
Вошел пожилой мужчина, земледелец. На нем была синяя цветистая шаль, яркая чалма, кашемировая рубаха, аба[75] из сукна «империал» и ярко-желтые штиблеты. Видно было, что это человек солидный, с положением. Едва он предстал перед судьей, как тот произнес:
— Вы, шейх[76], обвиняетесь в том, что не зарегистрировали свою собаку в сроки, установленные законом.
Человек кашлянул, покачал головой и забормотал, как будто прося прощения у Аллаха или читая заупокойную молитву.
— До чего мы дожили! Собак регистрируют, как землю, словно они имеют какую-то ценность!
На всех обвиняемых сыпались одинаковые приговоры. И мне казалось, что ни один из них не верил в то, что действительно совершил какой-то проступок. Им представлялось, что это просто какая-то подать или беда, неожиданно свалившаяся на них с неба, такая же, как все подати и беды. Закон требует: «Плати!» — и они платят. Я часто задавал себе вопрос: в чем смысл такого суда? Какое он имеет воспитательное значение? Ведь «правонарушители» абсолютно не понимают своей вины.
Наконец дела о правонарушениях были рассмотрены, и пристав объявил:
— Дела о проступках.
Просмотрев список, судья вызвал Умм-ас-Саад — дочь Ибрагима аль-Джурфа. Появилась старуха крестьянка. Она медленно пересекла зал заседаний, дошла до судейского стола и остановилась перед приставом Кызман-эфенди. Тот указал ей на судью. Женщина повела подслеповатыми глазами в сторону судьи и осталась стоять перед стариком приставом. Не поднимая глаз от бумаг, судья спросил ее: