Вот так мы и ведем следствие… Вспоминаю, как однажды, прибыв на место преступления, когда пострадавший уже находился в агонии, я принялся подробно описывать шаровары со шнурком, деревенские башмаки и войлочную шапку.

Только закончив это описание, я собрался спросить его — кто преступник. А за это время пострадавший взял да и помер.

Покончив с портретом жертвы, мы перешли к описанию места происшествия — узкой дороги между посевами сахарного тростника.

Нечего удивляться: каждому посеву — свое преступление. Как только вырастают кукуруза и сахарный тростник, наступает сезон убийств из огнестрельного оружия. Когда пожелтеют пшеница и ячмень, начинают из мести поджигать поля: солома, облитая керосином, — лучший материал для этого! Зазеленеет хлопок, тут уж жди, что его примутся выдергивать и топтать.

Описание жертвы преступления закончено, и судьба пострадавшего нас больше не интересует. Несчастный остается лежать в луже крови под охраной полицейского, пока карета скорой помощи не заберет его в больницу. В доме старосты для нас приготовлен кофе, и мы спешим туда. Знаете ли вы, что такое кофе старосты! Я называю его хлороформом, так как он не бодрит, а усыпляет меня. Я слышал однажды, как, предлагая нам кофе, староста крикнул слуге: «Принеси, мальчик, кофе «бунн»[69]. Я так и не понял смысла добавления «бунн» к слову «кофе». Быть может, староста хотел этим подчеркнуть его качество или же показать свое уважение к нам. Во всяком случае, я убедился, что кофе, хотя он и упоминался в приказании старосты дважды, вовсе отсутствовал в поданном нам напитке.

Итак, мы расположились в приемной старосты, на потертом, вылинявшем коврике. Секретарь разложил свои бумаги на разбитой мраморной доске низкого столика, под большим мигающим и потрескивающим светильником, вокруг которого кружились ночные бабочки.

Я приказал вызвать свидетелей. Прокричав: «Соберите свидетелей, господин помощник!» — мамур развалился на широком диване в углу комнаты, и я понял, что теперь от него, кроме храпа, ничего не услышишь. Мой помощник сел около меня, веки его смыкались: сон играл его ресницами, как ветерок играет листьями деревьев.

Среди свидетелей был, конечно, гафир, который услышал выстрелы и первым оказался на месте преступления. Как и следовало ожидать, он не мог сообщить ничего интересного, кроме того, что слыхал два выстрела. Однако в полученном мной донесении говорилось лишь об одном выстреле, да и у жертвы была только одна рана. Все свидетели утверждали, что слыхали один выстрел. Зачем же этому человеку лгать? Непонятно! И, отложив разбор дела по существу, мы занялись вопросом о выстрелах. Сколько их было? Два или один? Я снова опросил присутствующих, и снова все показали:

— Один выстрел, бек[70].

— А ты сколько слышал? — спрашиваю гафира.

— Два выстрела, бек.

— Так ли?

— Два выстрела, бек.

В таких случаях трудно и неприятно вести следствие. Когда лжет обвиняемый — это его естественное право, и я никогда не тешил себя надеждой, что кто-нибудь из обвиняемых в чем-то признается. Но что заставляет свидетеля скрывать истину, вызывать сомнения и путать дело?

Следствие безнадежно зашло в тупик. Никто не знал преступника. Никого не подозревали. У пострадавшего была в деревне только больная, хромая, почти слепая мать, настолько дряхлая, что она уже не могла говорить, да маленький ребенок. Жена умерла два года назад. С ребенком ведь тоже не поговоришь! Никто не знал, была ли у этого крестьянина с кем-нибудь вражда, которая могла бы привести к преступлению. Не мог же сам шайтан вылезти из ада и застрелить беднягу?

Никто ничего не знал. Все было именно так, как я и предполагал, когда получил донесение. Безнадежное, мертвое дело, и мое расследование не оживит его. Если свидетели не говорят правды, а жители деревни не хотят мне помочь, то и никакие протоколы не помогут раскрыть это преступление, даже в будущем.

Пришла очередь давать показания старосте. Он принес присягу, и допрос начался, но дело не продвинулось ни на шаг, и мы все еще топтались на месте. Вдруг в комнате раздался храп, заглушивший все голоса. Я обернулся к мамуру, слегка прикорнувшему на диване. Староста с моего разрешения подошел к нему и осторожно разбудил.

— Пожалуйте, бек, прилягте на постель. — И он с великим почтением и осторожностью повел мамура в другую комнату.

Вернувшись ко мне, староста продолжал свои показания на официальном языке должностного лица. Манера говорить и язык всех старост почти не отличают их друг от друга. Во всяком случае, от их разговоров нет ни вреда, ни пользы. Он спокойно изложил случившееся. Едва господин староста поставил корявую, словно след куриной лапы, подпись под своими показаниями, как дверь соседней комнаты распахнулась и в ней появился мамур. Он почесывался и что-то брезгливо стряхивал пальцами со своего мундира.

— Постель! Не приведи Аллах! Это ты, староста, ты? — загрохотал он.

Поняв, что случилось, и посмеиваясь про себя, я притворился погруженным в дело и не поднимал головы от бумаг. Мамур уселся на свое место, и было ясно, что сон окончательно покинул его. Он крикнул старосте:

— Эй, ты, принеси-ка нам кофе! И свари его как следует! Заклинаю тебя твоими глазами!

Он спросил меня:

— Ну как, дело в петле?

Ему не терпелось узнать, как идет расследование, есть ли у него надежда отправить обвиняемого на виселицу. Я ответил тихо, не глядя на него, как бы разговаривая сам с собой:

— Нет, дело в постели!

Неожиданно мамур вскочил, словно нашел ключ к разгадке тайны, и крикнул:

— Шейх Усфур!

Из темного угла комнаты показалась голова этого странного человека. Он поднял свой зеленый скипетр, как бы говоря: «Здесь!»

— Что ты скажешь, шейх Усфур?

Мне стало не по себе. Не хватало еще советоваться во время следствия с полоумными! Я многозначительно посмотрел на мамура. Он подошел ко мне и сказал:

— Шейх Усфур почти святой. Однажды он нашел ружье, спрятанное преступником на дне канала!

— Господин мамур, вместо того чтобы допрашивать шейха Усфура или шейха Тартура, потрудитесь отправиться с вашим помощником и солдатами в деревню и обыскать там дома подозрительных лиц!

Мамур тотчас гаркнул:

— Господин помощник!

Помощник вошел в комнату. Он слышал мои слова и вручил своему начальнику протокол обыска в одном экземпляре.

— Обыск уже произведен, эфенди!

Не читая протокола, мамур сунул его мне. Я пробежал глазами многословный текст и остановился на привычной фразе: «…Оружия или чего-либо запрещенного не обнаружено».

Сделав внизу пометку: «Приобщить к делу», — я задумался, опустив голову на руки. Что еще можно предпринять при создавшемся положении? Кого допросить, чтобы протокол разбух хотя бы до двадцати страниц?

Мне хорошо запомнились слова начальника следственного отдела. Однажды, принимая от меня протокол в десять страниц, он спросил: «Правонарушение? Проступок?» Когда же я объяснил, что дело идет об убийстве, он удивленно воскликнул:

— Дело об убийстве, а протокол всего в десять страниц! Убийство человека! Убийство человека на десяти страницах?

Я возразил ему:

— Но ведь нам удалось задержать преступника при помощи этого ничтожного количества страниц.

Однако он не обратил на мои слова никакого внимания и продолжал оценивать протокол со своей точки зрения, взвешивая его на руке:

— Кто же поверит, что это протокол об убийстве человека?!

Тогда я заверил его:

— Если пожелает Аллах, в дальнейшем мы будем придерживаться требуемого веса.

Пока я сидел задумавшись, все это воскресло в моей памяти. Вдруг в зале раздался голос Усфура. Полоумный шейх пел: