Песнь моя — боль моя!

БЕДСТВИЕ

1

Горные хребты Большого и Малого Торе устремлены навстречу друг другу. Как два батыра на поединке, они стоят почти на расстоянии протянутой руки. День и ночь гудят над ними буйные ветры, летят косматые тучи. У подножья скал извивается змеей тропинка, огибает их и петляет по восточному склону Большого Торе, где журчит студеный родник. Тропка исчезает вдали, в зарослях камыша. Редко можно встретить здесь путника; только куланы, томимые жаждой, в июльский зной забредают в эти дикие скалы, чтобы освежиться родниковой водой. Они пьют медленно, смакуя каждый глоток, и прядают ушами, почуяв человеческий запах, заслышав неведомый шорох или одинокую протяжную песню. Вспугнутые куланы, оглашая склоны дробью копыт, исчезают за скалами. Кажется, степь настороженно прислушивается к каждому звуку. Она внимала младенческому лепету родника, рассыпающему радужные брызги, содрогается от грома дальней грозы, когда зарницы длинными сполохами перечеркивают тревожное взбухшее небо. В такие минуты степь похожа на запыленного дервиша, одержимо стучащего священным посохом и шепчущего молитву. В степи тоже пробуждается таинственная сила; она полнится странными шорохами и гулами, словно каждая травинка и камень обретают голос; и все это поет, гудит, стонет под накатами яростного, пронизывающего ветра. Только родник по-прежнему журчит мерно и спокойно, выбираясь из каменных теснин, становясь речкой в степном раздолье. Горы Большого Торе питают ее. Своенравный поток, падая с кручи, увлекает за собой валуны. Как раз в том месте, где родник разливается и превращается в речку, расположился аул Жомарт-батыра. Еще не начался апрель, а солнце, похожее на огромный медный поднос, палит вовсю. Первая зелень, высунувшаяся из-под талого снега, преобразила землю. Белоснежные юрты окружены молодыми побегами тростника.

На холме, подле коновязи, сидят несколько человек. Обращает на себя внимание высокий широкоплечий старик. Морщины, как глубокие борозды, испещрили его лицо, из-под кустистых бровей пристально глядят черные проницательные глаза. Нет, то не взгляд коршуна, высматривающего добычу, — это мудрый, пытливый взор многоопытного орла. На могучие плечи старого джигита накинута синяя бархатная шуба, подбитая хорьком; бешмет, также бархатный, заправлен в суконные брюки, собранные поясом с серебряной пряжкой. Его не по-стариковски стройные длинные ноги затянуты остроносыми сапогами на высоком каблуке. Из голенищ высовываются длинные чулки-байпаки, изукрашенные вышивкой. Этот преклонных лет человек всегда ел умеренно, оттого и сохранил тонкую талию, подтянутое тело. Все в нем было достойно восхищения — богатырская грудь, мускулистые руки.

Вы, наверное, догадались, что этот аксакал — знаменитый Жомарт-батыр, найман из подрода садыр, отец девяти отчаянно смелых сыновей. Он сидел молча, теребя окладистую седую бороду смуглыми жилистыми пальцами. Те, что были рядом с ним, словно находились в полузабытьи, как суфисты, шепчущие молитву. Также принаряженные, иногда они выходили из оцепенения и робко поглядывали на аксакала. Кто сидел на коленях, иные возлежали на боку — в них ощущалась скованность. Один батыр вел себя непринужденно, как волк степной. У подножья холма кто-то суетился — наступило время дойки кобылиц. Из юрты в юрту сновали девушки и молодухи в развевающихся платьях, на солнце переливались их бусы, браслеты, подвески. При виде их у сидящих поодаль от стариков так называемых старших джигитов блестели глаза, — видно, сказывалась весна. Им хотелось послушать веселые наигрыши и застольные шутки, но они терпеливо ожидали, когда, нарушив молчание, заговорит Жомарт-батыр. Ежедневно по утрам созывал он сюда своих ровесников-друзей, чтобы посоветоваться с ними, обсудить новости. Сегодня Жомарт собрал более широкий круг, и все эти почтенные люди ждали, но батыр по-прежнему сидел неподвижно, устремив глаза на восток.

В это время над самой дальней сопкой поднялся столбик пыли. В дымном облаке мелькнула фигура всадника и снова исчезла.

Первым его заметил Жомарт-батыр, но и сидящие на холме зашумели: «Вишь, как несется!», «Куда он так мчится?», «К добру ли это?» Жомарт надменно оглядел их. Возгласы умолкли. Бешеную дробь копыт услышали в ауле, люди вышли из юрт. С затаенной тревогой смотрели они в дымную степь, где мчался неведомый всадник. Испокон веку в такие минуты у них, привыкших к походной жизни, щемило сердце. Смолкла мелодия домбры, как теплый дождь ушла в глубь песчаной земли. Только рыжий стригунок, убежавший из косяка, резвился в луже, подымая брызги. Потом он ткнулся мордой в теплый бок стоявшего у коновязи аргамака и весело заржал. Искоса взглянув на него, Жомарт улыбнулся. Кто знает, может, он вспомнил какую-нибудь юную баловницу, некогда заигрывавшую с ним…

Тем временем всадник оторвался от вихря пыли и стал отчетливо различим. Поблизости здесь не было ни одного аула, — значит, он пробыл в пути не меньше суток. Его конь мчался что есть мочи, закусив удила. Во взорах, устремленных на него, светилось искреннее восхищение. Заметив сидящих на холме, джигит с трудом осадил коня перед Жомарт-батыром. Это был юноша по имени Бесикбай, сын Мукатая, одного из родственников Жомарта, живших на южном склоне горы Туксиген. Утомленный долгой ездой, джигит еле слез с коня и, прижав правую руку к сердцу, громко поздоровался:

— Армысыз[3], Жомарт-ата!

Сдвинув насупленные брови, Жомарт еле слышно ответил. Он не мог взять в толк, почему юноша отправился в путь в такое тревожное время. Батыр увидел присохшую пену на губах скакуна, запыленный кафтан юноши, туго обмотанный волосяным арканом. «Вот герой выискался, — усмехнулся он, — посмотрел бы на себя со стороны. А какую саблю длинную прицепил — разве она для его хилых рук? Как бы не накликал позора на свой род…»

Запыхавшийся Бесикбай судорожно глотнул воздух и наконец обрел дар речи. Но голос его сорвался…

— Батыр-ага, ойбай, враги! Кругом враги! Несметные полчища наступают на нас…

— Замолчи! — громовым голосом осадил его батыр. Он властно взмахнул рукой и уничтожающе взглянул на юношу. — Постыдись, негодник! Увидел двух-трех разбойников и напустил полные штаны, потерял разум от страха. Что может понять такой растяпа, готовый собственную ресницу принять за вражеское ружье? Не сей панику, баламут!

Бесикбай опустил голову, съежился под гневным взглядом батыра. Юноша прерывисто дышал, спина у него взмокла. Он прискакал с тревожной вестью, а его наказали недоверием. Робко он взглянул на молчащую толпу.

Люди явно были взволнованы — каждый день до них доходили разные слухи. Между казахами и ойротами часто возникали стычки из-за скота, договориться мирно они уже не могли. От соседей постоянно исходила угроза, это было в порядке вещей, просто аул не ожидал нападения ранней весной. В то время как Цэван-Рабдан собирал войско, возомнив себя непобедимым, Абулхаир и Булат-хан продолжали грызться, что было на руку хунтайши. Джунгария напоминала крепко сжатый кулак, в Казахии же султаны и ханы буквально раздирали страну бесконечными распрями. Старики силились как-то выйти из этого горестного положения, но были бессильны что-либо изменить, казахи рассеивались, как просо, по великой степи, становились неуправляемыми. Гибли искусства и ремесло.

Наконец гнетущее молчание прорвалось, посыпались вопросы:

— Когда ты их видел?

— Сколько их?

— Куда они держат путь? Кто их предводитель?

Но Бесикбай не мог ответить хоть сколько-нибудь убедительно. Он лишь повторял одно и то же: их великое множество, жгут аулы, топчут пастбища, режут всех поголовно…