В последнее время он много думает о смерти, непроглядными ночами ощущает ее присутствие.

Дурбень-тумень-ойроты разрознены. Тургауты — на Идиле, хошоуты — в Кукуноре. Одних прибрали русские, других — китайцы. Халха склонилась перед хуанди — цинским императором. Попрана память святого Чингиса, на сорок частей раздроблена его страна. Священная Лхаса не помогает ему, она исполняет волю Цинской империи. А что, если, призвав на помощь дух Дзон-Каба, освободить Тибет? Но для этого нужен повод. А если он найдется, можно, опираясь на Лхасу, подавить хошоутского Гуши-хана.

Цэван-Рабдан подобрал под себя ноги; он раздумывал, перебирая бороду кончиками пальцев.

Размышляя в который раз, как подчинить хошоутов, Цэван-Рабдан вспомнил, что дибой{54} Тибета является не кто иной, как Ладзан-хан. «Ну да, Гуши-хан — мой сват, я отдал его щенку мою дочь…» Это случилось десять лет назад, с тех пор он не виделся с дочерью. Выросшая в любви и холе, красивая девушка обливалась слезами — она не хотела уезжать в чужую, неведомую страну.

Хан глубоко вздохнул и увидел Ахай, смиренно сидевшую у его ног. Он скорее бы дал голову на отсечение, нежели выказал свое беспокойство перед женой. Хунтайши нахмурился.

— Ты еще здесь? Вели позвать Габана-убаши.

Ахай-хатун на цыпочках вышла из залы.

Смерть… Недаром он ждал ее помощи. Внезапная смерть иногда дорого стоит. Слава богу, он не обижен потомством. Ради своего могущества он пожертвует дочерью. Расплатится за ее слезы морем крови…

Маленький, тщедушный Габан-убаши вошел бесшумно и, низко склонившись, обнял ноги хана.

— Вы звали меня, мой повелитель?

— Садись и слушай.

Его тайный палач и осведомитель присел на колено, как пес на задние лапы.

— Заболела моя дочь в Лхасе.

— Она же была здорова.

— А я тебе говорю, что она больна и скоро отправится в святую обитель Дзон-Каба.

— Странно. Я, когда ее видел, ничего не заметил.

Хану не понравилось, что его лизоблюд, все схватывавший на лету, прикидывается бестолочью. Брезгливо посмотрел хан на его тонкую, покрытую гусиной кожей шею. Он знал цену этому ублюдку, знал также, что Габан-убаши справится с тем, что не по силам и десяти нукерам. Он заговорил без обиняков:

— Ты поедешь в Тибет. Дочь должна заболеть.

— Понял.

— В ее смерти будет виновен Ладзан-хан.

— Понятно.

— Чтоб комар носу не подточил…

— Ясно.

В скором времени из Тибета пришла скорбная весть о кончине дочери Цэван-Рабдана. «Погубили мою ненаглядную! Я отвечу им злом на зло», — сказал хунтайши и осенью 1716 года направил в Тибет войско под командованием своего сына Церен-Дондаба.

В следующем году ойроты захватили Лхасу, и Тибет был присоединен к Джунгарии.

Окрыленный победой, Цэван-Рабдан по-иному заговорил с цинским правительством. Направив посла к императору, он потребовал от Сюань Е вернуть земли, захваченные в царствование Галдана-Бошохтуу. Орлиным взором окинул Цэван-Рабдан окрестные веси и решил, что пора расширять границы Джунгарии. Прежде всего его интересовала Халха. Разбив Галдана, Сюань Е запретил ойротам даже ступать на землю предков. Теснимый русским царем, Цэван-Рабдан заявил свои права на владения хуанди.

Цинская империя не могла отдать Цэван-Рабдану Тибет, не могла допустить его влияния на лам. Наступило время решительных действий. В 1719 году Сюань Е выступил в поход. Ойроты были разбиты наголову и через год покинули Тибет.

6

Сегодняшний Большой совет во дворце хунтайши в городе Урге продолжался долго. Зайсаны вершили свой суд, спорили до хрипоты.

Цэван-Рабдан молча слушал, не вмешиваясь в спор. В своде «Цааджин бичиг» записано, что никто не может повлиять на суд зайсанов. Поэтому Цэван-Рабдан временами лишь неодобрительно поглядывал на каждого из десяти судей, и пристальный взор его словно вопрошал: неужели вам мало дня, чтобы прийти к согласию?

Правда, разбираемое дело было сложным: решалась судьба не какого-то простолюдина, а именитого человека — Серенжиба-тайши, хозяина большого улуса в тридцать тысяч семей и десятитысячного табуна. Он был виновен в отделении городов Хами и Турфана, бывших в подчинении у Джунгарии. В этих городах сидели ставленники Серенжиба-тайши. Они должны были зорко следить за волнениями и своевременно докладывать властям. Но то ли тайша недосмотрел, то ли его чиновники, стремясь к самостоятельности, не позарились на подачки, — словом, из-за их недонесения от Джунгарии отпало два округа. Пока ойротские войска возвращались из тибетского похода, Хами и Турфан стали отрезанными ломтями.

В «Своде законов» записано:

Мнения судей разделились: одни требовали вынести смертный приговор, другие не признавали тайшу виновным.

Цэван-Рабдан не желал казни Серенжиба. Этот тайша — крепкий орешек. Хунтайши не хотел восстановить против себя его сторонников, не хотел посеять смуту в своем разъединенном народе. Но и не наказать Серенжиба он не мог, нельзя потакать мятежникам — вот уже сто лет священный закон ойротов ни разу не нарушался. И хунтайши должен беспрекословно ему следовать. Значит, надо найти какую-то зацепку.

Поразмыслив, Цэван-Рабдан обратился к одному из зайсанов — Черендондуку:

— Хватит переливать из пустого в порожнее, надо принять решение. Вспомните закон, где сказано: «С того, кто посмеет разделить пограничный улус, взимать штраф — сто кольчуг, сто верблюдов, тысячу лошадей». По-моему, дело Серенжиба подходит сюда. — Намекнув суду, какое решение угодно ему, Цэван-Рабдан вышел из зала заседаний.

Стояла поздняя осень. По голой земле, подгоняемые ветром, стремглав летели перекати-поле. Глядя им вслед, Цэван-Рабдан невесело подумал, что и он так может покатиться по воле судьбы, если оступится, сделает неосмотрительный шаг.

Хунтайши направился к своей юной жене, взятой недавно. Там его ждал почетный гость — Цаган-Манжу, посланник Аюки, прибывший из калмыцких степей.

Быстро покончив с трапезой, двое мужчин заговорили откровенно.

— Цаган-Манжу, ты же знаешь мое доброе отношение к хану Аюке. Он вырос при дворе моего деда, и для меня все равно что родственник. Я хочу доверить тебе одну тайну — как своему человеку: впусти в уши и передай хану.

Цаган-Манжу — весь внимание — подсел поближе к хунтайши.

— Недавно умер Канси Сюань Е.

Тот промолчал.

— Он умер, и у меня развязались руки. С востока мне больше никто не грозит. Я отзову свои войска, ни одного шерика там не оставлю. А как наступит весна, отправлюсь в поход на Сырдарью через Семиречье. Казахам не поздоровится. Настала пора восполнить земли, захваченные русскими и хуанди. Лучшего момента не найдешь.

— Ваша правда, одобряю. После смерти Тауке-хана казахи разъединились, остались без хозяина. Абулхаир с Каюпом грызлись как бешеные псы, и в конце концов Каюп был убит. Булат-хан — вам не противник — дурная голова. Момент действительно подходящий.

— Ты все верно понял, смотришь в корень. Передай мою просьбу хану. Я выступлю ранней весной, как только начнется половодье. Пусть и Аюка ринется с запада на Эмбу, Илек и Иргиз. Возьмем казахов в клещи с двух сторон. Передай также хану, я хочу снова породниться с ним — женить моих сыновей на его внучках. Сыграем пышную свадьбу на берегу Яика под нашими славными знаменами — отпразднуем победу.

— Все передам, не сомневайтесь.

Весной следующего, 1723 года хунтайши направил в казахскую степь несметные полчища — семь туменов ойротских шериков. Он застал казахских батыров врасплох. Враги, налетевшие как черная туча, заняли долины рек Талас и Чу. Ойроты перебили прославленных батыров, способных поднять народ на борьбу. Оглашая мирные степи пальбой из пушек, захватчики врывались в казахские города, покорили Сайрам, Ташкент, Туркестан. Погрязший в дворцовых распрях, Булат-хан не смог собрать войско, дать отпор неприятелю, защитить страну. Казахи превратились в беженцев. Так родилась песня-плач «Елим-ай!», взывавшая к отмщению. Эта песнь разнеслась по просторным степям, запечатлев безбрежное страдание народа, время Великих Бедствий, когда матери теряли дочерей, отцы — сыновей, а весь народ — свободу и независимость. Поруганная, растерзанная страна создала великую Песнь скорби и ненависти, полную мужества и героизма.