— Э, сынок, то — долгий разговор. Зачем тебе все это знать? Но если хочешь, я скажу. Пусть ворчит моя старуха, сурпа перекипит немного, ничего… Давным-давно я однажды сам видел Цэван-Рабдана. Глаза у него завидущие, а руки загребущие. Вот что я скажу, сынок… А вообще-то в двух словах об этом не расскажешь…

3

Грузный, внушительный, Цэван-Рабдан сидел неподвижно на троне, напоминая вбитый кол. Его глаза, как две стрелы, нацелились из-под кустистых бровей.

В зале находились еще несколько человек, они молча склонили головы; не смея смотреть в лицо рассерженного хана, смиренно ждали, когда грозный повелитель заговорит сам.

В приемную вплыла величественная Ану-хатун. С тех пор как сын получил отцовский престол, к ней вернулись былое высокомерие и плавная лебединая походка.

— Сынок, — склонилась она перед ним, — на твою долю выпадет еще немало тягот. Если ты возьмешь в советчики разум, все пойдет хорошо и ты не разбудишь гнев народный. Я не стану отговаривать тебя совершить задуманное, только знай — никого у тебя на свете нет ближе меня. Облегчи душу, не таись перед матерью… — Она снова поклонилась.

Цэван-Рабдан пристально посмотрел на мать. И в молодые годы дородная, она теперь стала дебелой, но не утратила былой красоты и нежной гладкой кожи. Недаром она была любимой женой Сенге. Хан вздохнул. Ему захотелось, как в детстве, прижаться к ее теплой груди. Лицо, его смягчилось, на сердце полегчало.

— Говори, мать. Я слушаю.

— Коли ты просишь моего совета, так выполни требование Сюань Е, отправь к нему дочь Галдана-Бошохтуу — Жанцихай. Не играй с огнем, ты знаешь его железную хватку. Если ты выкажешь ему послушание и почтительность, и богдыхан будет считаться с тобой, не сделает тебе ничего худого. А когда окрепнешь, соберешься с силами, тогда и потягаешься с ним как равный с равным. Пока же тебе хватает дел здесь: расправься с мятежниками, укрепи государство. Не давай воли своей ярости, не то враги сокрушат тебя. Не медли, иди походом на Тауке, всыпь ему как следует, верни свою невесту, посланную Аюкой из Калмыкии. А земли, отошедшие к маньчжурам, пока не трогай. Не про тебя они. Вот что я хотела сказать.

Цэван-Рабдан внимательно выслушал мать. Оказывается, находясь с ней бок о бок, он не знал всех ее достоинств. Она всегда жила его интересами, была предана ему и, смотри ты, какие дельные дает советы… Да она стоит всех его тайшей! Верно говорит мать: увязнет коготь, отрубят руку… Хан с искренним восхищением смотрел на мать. Сюань Е настаивал, чтобы ему выдали останки Галдана. Хуанди хотел поставить урну с его прахом в Пекине, на городских воротах, и не собирался отступиться от своего требования. Но Цэван-Рабдан думал, как он будет выглядеть в глазах людей; ему не хотелось быть таким податливым, и он отнекивался, говоря: «Не могу отдать на поругание останки дяди». Однако он уже начал понимать опасность своего отказа, безвыходность положения, в которое тем самым попадал. Ведь пока он не наладит порядок в стране, все его ухищрения будут похожи на заигрывания зайца со львом. Рано ему дразнить хуанди — еще не перебиты соратники Галдана, засевшие в Кукуноре. Мать права — надо бросить кость Сюань Е, не за горами тот день, когда он расквитается с императором. А пока надо жить в мире с Китаем, и он правильно поступит, отправив к хуанди дочь Галдана-Бошохтуу — Жанцихай. Таков уж девичий удел — уезжать на чужбину. Ничего, она покорится судьбе — денек поплачет, а потом привыкнет. Стоит ли ему беспокоиться о какой-то пигалице? Как водится, сперва она зальется слезами, а стоит муженьку обнять ее покрепче, тут же и забудет все печали… Нельзя ему бряцать оружием, прежде надо укрепить страну. А с походом он пойдет на запад, в Казахию. Разобьет Тауке, проучит наглеца — нечего было ему отбирать его невесту, посланную ханом Аюкой.

Раскачиваясь на троне, Цэван-Рабдан обратился к матери:

— Пусть будет по-вашему. Урну с прахом Галдана и обещанную ему Жанцихай отправьте сами. Вместе с ней пошлите девять молодцов у девять девушек.

Один из присутствующих недовольно буркнул:

— Зачем невольнице нужны рабыни?

— Хватит трясти языком! — властно прервала его Ану-хатун. — Разве не нужда заставляет нас отправить Жанцихай? Мы любили ее, как родную дочь…

— Она рождена нашим врагом. Только это я хотел сказать.

— Ну и пусть она дочь Галдана. Бедняжка выросла на моих руках.

На этом споры прекратились, и придворные разошлись.

Выступив в 1698 году походом против казахов, Цэван-Рабдан следующие пятнадцать лет не воевал ни с кем. Он налаживал отношения с соседями и порядок в собственной стране. По его приказу стало развиваться хлебопашество, росли ремесла. Ежегодно триста женщин от каждого улуса в течение трех месяцев делали подшлемники, плели кольчуги. Так Цэван-Рабдан готовился к большой войне. Следуя примеру своего прадеда Хара-Хулы, деда Батора и отца Сенге, он крепил связи с калмыками на Волге, с хошоутами в Кукуноре… В 1701 году его красавица дочь Дармабала стала одной из многих жен хана Аюки.

Он продолжал прежнюю политику соглашательства с русским царем и с цинским правительством. Хунтайши не рисковал воевать с ними, не хотел играть с огнем, пока окончательно не окрепнет, не утвердит свою власть. Преждевременная война была бы для Цэван-Рабдана подобна пляске на провисающем канате.

В начале восемнадцатого века первая волна переселенцев из России и казахов достигла верховьев Иртыша, Енисея и Тобола. Первая русская слобода на Иртыше — Чернолуцкая — стояла на шестьдесят верст ниже реки Омь, а более поздние поселения, углубляясь в казахские земли, вклинивались во владения ойротов. Но до 1710 года Цэван-Рабдан не препятствовал росту этих слободок, он заступался за переселенцев, не позволял их грабить своим улусам и подвластным ему татарам и киргизам. Такая его политика дала себя знать при вероломном нападении Куирчика — сына Ереняка — на русские селения.

4

Друг мой читатель! Как рисунок ковра состоит из множества нитей, каждая из которых важна и неповторима, так и жизнь — это узор человеческих судеб. То исчезая, то вновь возникая, катятся волны, реки, и нет среди них безымянных, нет забытых…

Согнувшись, Корабай вошел в трехкрылую юрту. Вот уже месяц, как болеет Балаим. Давно не слышен запах вяленого мяса, давно не кипит вода в казане. Высохший, как жила, сгорбив свое большое тело, Корабай опустился на колени перед женой:

— Как чувствуешь себя, Балаим?

— Слава аллаху… Должно быть, скоро встану. — Балаим отвернулась к стене и застонала. Все эти дни, как она слегла, ей хотелось отведать свежей сурпы. Но Корабай был не в силах выполнить ее просьбу, у него не осталось скота. И сейчас ему показалось, что Балаим молча укоряет его.

Потягиваясь, он с трудом встал, вышел из юрты и сел на коня.

До темноты оставалось всего несколько часов, последние лучи солнца тускло озаряли степь. Корабай как раз и ждал сумерек. В отчаянье он решился на нечистое дело и сейчас скакал во весь опор, постегивая свою старую клячу.

Так он перевалил за холм и повернул к аулу Ереняка. После того как он был повержен на поединке Жомарт-батыром и вернулся на родину, бай не признавал его. И Корабай, взятый за горло нищетой, стал сторониться Ереняка. Аул бая с белоснежными шестикрылыми юртами расположился за шестью холмами. Если ехать быстрой рысью, то с первою звездою он доберется, а там стреножит клячу в каком-нибудь логу и украдет барашка.

Корабай не ощущал страха. Раньше он считал грехом даже завидовать чужому достатку, а теперь мечтал об одном-единственном барашке. Если его вылазка окончится удачно, завтра бедняжка Балаим откушает свежей сурпы, к ней вернутся силы, она оживет. А если она поправится, все у них пойдет снова хорошо — жизнь наладится, будет не хуже, чем у других.

Добравшись до места, он попридержал коня. Холод сентябрьской ночи пронизывал его.