Его рыжий конь стоял как вкопанный. Жаунбай пришпорил жеребца. Комок подступил к горлу, он был недоволен собой. Постепенно освобождаясь от гнета страха, Жаунбай распрямил плечи. «Что мы с ним не поделили? — недоуменно думал он. — Неужто простые смертные, такие, как он да я, встретившись в бескрайней степи, должны нападать друг на друга? Зачем? Зачем ни с того ни с сего ему пускать в меня стрелу, желать моей гибели? Может, я когда-то провинился перед ним? Ведь я задира, сам ищу приключений, лезу куда не надо. Видно, он тоже не робкого десятка. Скорее всего он хотел припугнуть меня. Что ему стоило хорошенько прицелиться, и тогда бы я отдал богу душу. Но меток, шельма! Стрелять с такого расстояния! А что, если вернуться и поднять стрелу? Мы живем в смутное время, может, и разыщу когда-нибудь ее владельца».

Жаунбаю было не по себе, на душе у него скребли кошки. Вдруг Рыжий повернул голову направо и захрапел. Жаунбай выхватил из-под колена дубинку. Сумерки сгустились, очертания холмов слились с вечерним небом.

Жаунбай притаился. Его покрасневшие глаза буравили темноту, скуластое лицо побледнело. Он услышал людские голоса, а затем конский топот. Это была чеканная дробь стремительных копыт скакуна. Он едва удерживал своего Рыжего; его жеребец, закусив удила, прядал острыми ушами.

Жаунбай подвернул края мерлушковой шапки, запахнул чекмень из верблюжьей шерсти, потуже затянул кожаный пояс. Держа наизготове ременную камчу и боевую дубинку, он ждал, сам не зная чего.

С холма кто-то спускался. «Коке!» — услышал он сквозь топот копыт. Это был сын Суртая, Жоламан, усыновленный его старшим братом Садырбаем. Лихо подскакав на Сулуккаре, он остановился перед дядей.

— Агатай, с вас суюнчи!

Словно не расслышав слова Жоламана, Жаунбай любовался его молодой статью. Вчерашний мальчик на глазах превращался в юношу.

— Агатай… — раздался голос Жоламана.

Дубинка выскользнула из рук Жаунбая и упала на землю, задев ногу коня.

— Агатай, на вас лица нет, что случилось? — Жоламан нагнулся, поднял дубинку и протянул ее Жаунбаю.

— Сегодня в наш аул кто-нибудь приезжал?

— Нет, коке. Давеча я встретил поблизости путника на неоседланном коне, — беспечно сказал Жоламан, но Жаунбай схватил его за руку.

— Ты говоришь — на неоседланном коне?

— Да, коке. Чем вы так взволнованы?

— Где… Где ты его встретил?

Жаунбай отдернул руку и, чтобы не вызвать у Жоламана подозрений, стал гладить гриву своего коня.

— Да здесь, у холма… Он сказал, что разыскивает потерянный скот, — как будто я такой простачок, что поверю, — а сам расспрашивал о том о сем… Какой он пастух, если укрывается по оврагам? Вор он, вот кто! Особенно интересовался нашим дедом. Прямо глазами ел моего Сулуккару, да еще приговаривал: «Все девять сыновей Жомарта — сущие волки; мне сдается — они и увели скотину». Я до того рассердился, что хотел огреть его плетью. Если бы он не был в годах, ей-богу, огрел бы. Знаете, что я ему ответил? Сказал: «Лошади сейчас на пастбище. Не верите — поезжайте и убедитесь. Скоро мы их пригоним в аул, будем выхолащивать». А он мне: «Ты не заливай, парень. Зачем посылаешь меня на джайляу — чтобы я увидел старое стойбище?» Он мне не поверил. А ведь дед сказал, что не переменим джайляу, пока не кончим холостить, верно? Сам он жулик, а позорит наш аул! — вспылил Жоламан. Равняясь на своего дядю, юноша воображал себя удалым батыром, которому все нипочем. Откуда он мог знать, что его любимый дядя Жаунбай спасался сегодня бегством, как трусливый пес, завидевший волка. Радостно улыбаясь, он смотрел на дядю. — Ну, наконец-то вы приехали, агатай. Я с самого утра вас жду.

Теплое чувство к этому бойкому парнишке охватило Жаунбая.

— С утра, говоришь?

— Коке, с вас суюнчи! Вы еще в прошлом году обещали, что возьмете меня в поход. Так возьмете? — Жоламан уже забыл, за что он просил суюнчи, и выложил Жаунбаю свое сокровенное желание.

— Раз обещал, будь по-твоему, — с улыбкой ответил Жаунбай, у него поднялось настроение. — Не знаешь, Аршагуль разрешилась?

— Да! Это и есть моя добрая весть! — воскликнул юноша, но тут же сделал серьезное лицо и повторил слова, сказанные сегодня Жомарт-батыром: — «Моя дорогая сноха принесла первенца вашей молодой семье. Надеюсь, что в его руках не дрогнут курук и дубина».

Горячая волна радости захлестнула Жаунбая. Он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете и, закинув голову, посмотрел на небо. Над ним сияла ранняя звезда. Увидев в этом доброе предзнаменование, Жаунбай прошептал молитву. «Вот звезда моего сына, — думал он, — но почему она одна на темном небе? Не к беде ли это?»

Сердце его беспокойно застучало. Огрев Рыжего плетью, подняв вихрь пыли, Жаунбай помчался в аул. Не поняв по молодости порыва дяди, Жоламан поскакал вслед за ним на Сулуккаре.

Девять сыновей Жомарт-батыра уже все поженились и создали свои семьи, но не отделились от отца. Не дожидаясь тепла, их аул недавно перекочевал в травянистую пойму реки Терикти.

Жаунбай с Жоламаном перешли на рысь.

Когда приехали в аул, их сородичи садились ужинать. Со стороны Актумсыка вышла полная луна. Как только она поднялась на длину курука, все окуталось тонким покрывалом молочно-белого света.

Жаунбай спешился у белоснежной юрты в центре аула, юрты отца. Легко соскочив с коня, Жоламан взял Рыжего за повод.

Откинув полог, из юрты вышел человек богатырского роста. На свежую рубашку был накинут легкий чапан. Жомарт-батыр держался прямо, в свои семьдесят пять он не выглядел стариком — благодаря бодрости и горделивой осанке. Борода с сильной проседью закрывала ему грудь. Он вышел навстречу Жаунбаю.

— Как там табун? Какие новости?

— Все в порядке, отец. Лошади упитанны. Как вы советовали, холостить будем в среду. — Жаунбай охотно отвечал отцу, но умолчал о встрече с незнакомцем. Если бы он поведал Жомарту, что в испуге бежал от него в степи, батыр воспринял бы это как позор для их рода. Даже в свои преклонные годы Жомарт мог осадить любого врага, и малодушие сына было бы для него как нож в сердце. Он прогнал бы его с глаз своих и долго бы сокрушался о новых временах и нравах. Поэтому Жаунбай не сказал больше ни слова. Жомарт хотел было пойти к себе, но остановился.

— Зря ты отделил Рыжего от косяка. Неужели не мог найти коня попроще — на каждый день?

Рыжий был любимцем Жаунбая.

Истомившийся за долгую зиму молодой джигит с нетерпением ждал летнего похода. Он не сказал отцу о том, что хочет вышколить к этому времени своего Рыжего. Раньше отец никогда не был сварливым, не жалел для родственников лошадей. «Неужто начал стареть?» — с грустью подумал Жаунбай.

— Так вот… Малыша я назвал Тасбулатом. Не ломайте голову, все равно лучше имя не придумаете. Как только станет тепло, я устрою в честь его сороковин большой той. — Сказав это, Жомарт вошел в юрту.

Недовольный тоном отца, Жаунбай хлестнул плетью по голенищу сапога и направился к своему отау.

Там было в разгаре веселье. Рождению первенца в семье самого младшего из сыновей Жомарта радовались все его братья. Восемь снох, пошушукавшись с дебелой байбише Жомарта, испросили разрешение на этот семейный праздник. Самый младший брат Жаунбая Тынышбай заколол ягненка для роженицы и теперь, взяв в руки черную домбру, вырезанную из корня карагача, наигрывал кюй, любовно поглядывая на свою жену, опалявшую на костре баранью голову. В юрте было жарко. Раскрасневшаяся жена Тынышбая, в богатой праздничной накидке, видя нежный взгляд супруга, игриво улыбается.

— Играй громче! — просит она.

Тынышбай воистину счастлив. Он вспоминает, как четыре года назад умчал юную сестру Куата.

Это произошло на тризне бая Серсекея, всполошившей весь Каратау и прошедшей на редкость пышно. Особенно отличился там Тынышбай, победивший в стрельбе из лука и в скачках. Прославился также и Куат, не знавший себе равных в борьбе. Вошедшие во вкус земляки уговаривали сразиться двух испытанных друзей, омывавших пылающие щеки в студеных родниках Каратау. Поскольку их аулы были рядом, два сверстника дружили с малолетства, резвились как стригунки и никогда не состязались друг с другом. Но они были вынуждены уступить настояниям почтенных людей и вышли в круг. Длинноногий рослый Куат, играя мускулатурой, сделал захват и закружил Тынышбая в крепких объятиях. Кюйчи не ожидал такого натиска, он думал, что все это игра, но, когда Куат испробовал на нем свою мертвую хватку, не на шутку рассердился. Щеки его горели огнем, он решил ни за что не уступать. Их борьба была неистовой, небо вертелось перед глазами джигитов, то один, то другой оказывался на земле, но тут же вставал на ноги. Ни Куат, ни Тынышбай не помнили такого изматывающего поединка. Их легкие, как кузнечные мехи, тяжело вздымались, хватая воздух.