— Что ты знаешь о нем? Говори!

— Ну, если ты велишь… тогда скажу… — Кутухта высвободился из рук Галдана. — Твой сын попал в плен.

Галдан побледнел, он судорожно хватал ртом воздух. Хан ждал чего угодно, но не такой страшной вести. Оказывается, его сын попал в лапы Сюань Е, этот узел не разрубить. Его былая слава окончательно померкла, она перечеркнута жалкой безысходностью сегодняшнего дня, этой нескончаемой пыткой, открытой раной, от которой он погибает. Уже не таясь, Галдан вытащил из-под подушки башлык и прижал его к лицу.

Рухнула последняя надежда, больше ждать нечего. Мосты сожжены. От огромного войска осталась кучка людей. Рассчитывать на Далай-ламу? Но коварный Сюань Е опутал его по рукам и ногам. Бесполезно умолять монгольских тайшей. Стало быть, все кончено.

Не находя себе места, Галдан снова уставился на кутухту. «Не запирайся, выкладывай все до конца!» — говорили его гневные глаза.

Илагугсуну было о чем сказать — беды надвигались со всех сторон, но он жалел хана, ему не хотелось утяжелять его ношу. А Даньдзила не вытерпел, он думал о воинах, умиравших от голода и стужи. К тому же на днях к Цэван-Рабдану перебежал и другой соратник Галдана — Даньдзин-Гомбо. Даньдзила считал, что он не вправе молчать. В гнетущей тишине взвился его тонкий голос:

— О святой хан! Что нам делать? Неужто будем ждать, пока мороз и голод добьют нас, или предпримем что-нибудь? Ведь ты сам убеждал нас, что выполняешь справедливую волю Дзон-Каба. Где же твоя справедливость? Ты попрал законы. Чего добились семь хошунов Халхи и четыре тумена ойротов? Нам достались одни страдания. Морем разлились народные слезы. Что сталось с нашей богатой землей? Твоя страна разграблена, погублена. Где твой престол, где преданный тебе народ? Все потеряно. Слишком долго мы молчали, не прекословили тебе. Но отчаянье отверзло нам уста. Что нам делать — ответь…

Галдан зло посмотрел на него. Он скрипел зубами, на шее заиграли желваки. Но он не проронил ни слова.

Когда они ушли, Галдан долго ворочался с боку на бок. Безысходная горечь окончательно раздавила его. В грядущем не было для него утешения. Не оставалось даже проблеска надежды, в какое плачевное состояние впал он, великий Бошохтуу-хан, от одного взгляда которого дрожали страны и народы. Минуло все, развеялось в прах. Больше всего его сокрушала собственная беспомощность, бездеятельность. Ведь именно решительность, невиданная энергия даровали ему имя Святого хана. А теперь он задыхался, словно его зарыли заживо и земля давила на грудь. Истаявшая сила сочилась из него по капле, гасла молча и безвозвратно. Да, он стал живым мертвецом и отчетливо понимал это.

Галдан снова прижал к лицу башлык сына, жадно вдыхая знакомый запах, который уносил его далеко, в родные степи; по исхудавшим щекам хана снова побежали слезы. Набрякшие веки сомкнулись… Непроглядный сумрак прорезал ласковый луч зари; он увидел мать, провожавшую его, она омыла молоком кобылицы стремена и долго махала ему рукой… Он услышал ее колыбельную, тихую, протяжную мелодию хура. По телу пробежало блаженное тепло, напев струн развеял тоску, принес облегчение сердцу. О сладостный хур, тебе можно открыть исстрадавшуюся душу, излить печаль, и ты все поймешь, останешься верным, когда друзья уже отвернулись и сам не в силах противиться ударам судьбы. Но это обманчивое утешение: отзываясь на твое горе, плача и скорбя вместе с тобой, волшебный хур отбирает у тебя остатки мужества и манит к последнему упокоению, все к той же бездне… О нескончаемая песня! Колыбельная матери незаметно переходит в плач по усопшему, в погребальные стенания, страшные, беспредельные…

Галдан открыл глаза. Солнечные зайчики плясали на дырявом куполе шатра — чем больше тот ветшал, тем радостнее плясали солнечные лучи. Бурхан уже не стоял на предназначенном ему месте; с ужасом Галдан ощутил, что и Будда изгнан из его сердца. Он был отрешен от всего, словно неукротимая река выбросила его, как щепку, и покатилась дальше. Устремила вперед свои воды, оставив его на пустынном берегу свидетелем собственной гибели.

С того дня Галдан стал другим. Каменное безразличие сменило прежнюю боль. Больше не звенела в его душе мелодия хура, он чувствовал, как тяжелеют руки и ноги, становится свинцовым тело и пригибает его к земле. Теперь хана занимали только мысли о смерти.

Однажды, накинув на плечи соболью шубу, он вышел из шатра. Прислонился к двери, постоял. Отросшая щетина скрывала мертвенную бледность лица.

Галдан долго стоял, уставившись в одну точку. В степи не было ни души. Под талым снегом пестрели прогалины, похожие на конские потники.

О, если бы кто мог видеть тусклые искры, блеснувшие в его затуманенных печалью глазах! Дрожь души, уходящей в безвременье. Увы, это не подвластно взору.

— Жизнь прошла, прошла бесцельно. Все мы смертны. Знал и я, что когда-нибудь умру, но не ожидал, что меня сломят невзгоды. За моими плечами страна, которая проклинает меня, народ, плачущий кровавыми слезами. Вот ведь как все обернулось! Не я ли мечтал, чтоб над головой моих подданных сияло чистое небо, чтоб, ни перед кем не склоняясь, они кочевали где хотят, чтоб никто не угрожал родной степи. Собратья мои, земля моих предков, видит бог, я желал вам счастья! Это была моя заветная мечта, которую я не смог осуществить. Пусть она будет моим завещанием вам! — сказал он в пустоту.

Потом Галдан вернулся в шатер, насыпал яд в серебряную пиалу. Растворил порошок в воде и тщательно взболтал. Присел на постель.

Прижав к сердцу башлык сына, залпом осушил пиалу. Даже капли, стекавшие с бороды, слизнул с краев.

Галдан забылся в дремоте. Ему слышалась мелодия хура, колыбельная матери. Она звучала все тише, потом волосяная струна оборвалась… Навсегда.

Могущественный Бошохтуу-хан покинул сей мир тринадцатого марта 1697 года в урочище Ача-Амтатай, пятидесяти двух лет от роду.

НАКАНУНЕ

1

Жаунбай огрел своего Рыжего плетью. В слякоти, в весенней степи, едва освободившейся от снега, конь порой увязал по колено. Молодой жеребец, которого лишь сегодня взяли из косяка, беспокойно озираясь, прядал ушами.

На землю опустился вечер, солнце уже почти закатилось, тени удлинились. И молодой Жаунбай, остро чувствуя свое одиночество на безлюдной равнине, подобно резвому коню, постоянно оглядывался, ощущая рукой зажатую под коленом дубинку. Джигит дивился себе. «Что это происходит со мной?» — думал он, натягивая покрепче повод. Самый младший из девяти «львов», сыновей славного Жомарт-батыра, Жаунбай слыл сорвиголовой и не упускал случая посостязаться с кем-нибудь. А сейчас он почему-то сник и ехал, втянув голову в плечи. Его беспокоила настороженность коня, словно предупреждавшая о неведомой опасности. Что это за холм чернеет впереди? Жаунбай неотрывно смотрел на него; заходящее солнце било ему в глаза своим тревожным огнем, усиливая беспокойство джигита. В ауле говорили, что его смелое сердце, когда он родился, застучало, споря с топотом коня. Отчего же ему не по себе? И тут Жаунбай заметил поднимавшегося на холм всадника. Рыжий конь вздрогнул, да и сам Жаунбай ощутил внезапный испуг. Черная тень всадника, заслонявшая маленькое багровое солнце, выглядела зловеще. Казалось, он головой подпирал небесный свод. Жаунбай смотрел пристально, но не мог различить лица незнакомца, напоминавшего привидение. Он пришпорил своего Рыжего. Конь ринулся вперед, оставляя позади странного всадника, как показалось джигиту, преследовавшего его. И верно, что-то непонятное творилось сегодня с ним: Жаунбай не помнил, чтобы скрывался от кого-нибудь в степи, а сейчас ему всеми силами хотелось избежать этой встречи. Смутный страх, не покидавший его весь день, скрутил Жаунбая, и он не смог заставить себя повернуть коня. Напротив, он натянул повод и помчался что есть мочи. Расстояние между ним и всадником все увеличивалось. Внутреннее напряжение постепенно отпускало Жаунбая. И тут около его уха что-то просвистело. Это была стрела со стальным наконечником, украшенная орлиными перьями. По телу Жаунбая пробежали мурашки, на лбу выступил холодный пот. Джигит прижался к гриве своего коня. Видно, дух предков защитил его, отвел вражескую стрелу. Ведь он был на волоске от смерти! Придя в себя, Жаунбай оглянулся и увидел, что всадник свернул. Джигит ехал быстрой рысью, неоседланный гнедой под ним направлялся к горе Актумсык. Мир уже не казался джигиту опрокинутым черным котлом, но пылавший над ним закат — ему почудилось — источал запах крови.