Заметив перемену в племяннике, Галдан призвал его к себе.

— Отчего ты так бледен, таешь прямо на глазах?

— Не знаю, аха.

— Так уж и не знаешь! Наверно, пришла пора жениться?

Подивившись прозорливости дяди, Цэван-Рабдан низко опустил пунцовое как мак лицо.

— Выкладывай все начистоту. Хочешь, завтра сыграем свадьбу?

— Аха, не надо торопиться.

— Нет, давай без проволочек. Мне надо скоро собираться в поход. Кто она?

Поняв, что утаивание не приведет к добру, Цэван-Рабдан открыл имя своей возлюбленной.

— Полно, стоит ли из-за этого так волноваться? Поезжай к ней немедленно и рассчитывай на мою помощь. Вот увидишь, все сложится хорошо. Я и не собираюсь тебя отговаривать. Раз решил жениться, нечего раздумывать. Надеюсь, что твой брачный союз станет оплотом моей власти. Езжай же, не мешкай.

Сияющие под голубым небом холмы залиты золотым морем люцерны. Легкий ветерок качал высокие травы, словно пел им колыбельную. Занавес весенней сочной травы окружал белоснежную юрту молодоженов.

В летнее стойбище хунтайши, расположенное у тихого ручья, прибыл большой караван, он привез невесту — юную Ахай. На белом коне, сверкавшем серебряной сбруей, с несколькими нукерами приехал Цэван-Рабдан. Он приблизился к Галдану, окруженному пышной свитой, и склонился перед ним. С радостной улыбкой вышла навстречу Цэван-Рабдану его мать, Ану-хатун. Она нежно поцеловала сына в лоб.

Старейшины, встречавшие невесту, подвели ее к Галдану. Высокий лоб Ахай напоминал слоновую кость, черные глаза казались бездонными, а вишневые губы манили своей юной прелестью.

У Галдана замерло дыхание, он стоял как вкопанный и смотрел на девушку. Вихрь внезапно вспыхнувшей страсти завертел его с невероятной силой, отнимая разум, выдержку, волю.

Во дворец он вернулся сам не свой. Уединившись в своих покоях, без конца тянул терпкое вино. Он нарочно отослал от себя многоопытных старцев, чтобы они не разгадали его состояние. Чем дольше он пил, тем больше наливались кровью его глаза. Наконец он приподнялся, мрачно сдвинув брови, и повелел слуге:

— Позови Цэван-Рабдана!

Согнувшись в три погибели и подобострастно кланяясь, дворецкий попятился к выходу.

Раскрасневшийся, словно после удачной охоты, в трапезную вошел Цэван-Рабдан. Весь день он нетерпеливо ждал, когда солнце как черная орлица спрячется в свое гнездо. И вот оно наконец скрылось, завернувшись в пурпурный плащ вечерней зари! Сердце Цэван-Рабдана лихорадочно стучало.

— Я вызвал тебя по срочному делу. — Галдан обхватил руками трещавшую от вина голову, его глаза поблескивали как красные угольки.

— Ваша воля для меня закон! — с готовностью отозвался счастливый жених, не подозревая, куда клонит Галдан. — Моя сабля снова послужит вам. На рассвете, прямо с теплой постели, я сяду на коня.

— Нет! Надо ехать сейчас.

— Куда? — оторопело спросил Цэван-Рабдан.

— Три дня назад сбежал лазутчик Дархан-хасиха. Он направляется в Ганьсу. Надо перехватить его, пока он не добрался до Сюань Е. Ты должен догнать Дархана-хасиху и привезти сюда. Только тебе это под силу. Медлить нельзя, бери своих шериков и отправляйся. — Галдан мрачно сверкнул глазами, не дав Цэван-Рабдану что-либо возразить.

Тот стоял в замешательстве. В другое время он бы с радостью выполнил просьбу Галдана. Но сейчас, когда в юрте молодоженов его ждала Ахай с белой лебединой шеей… Как он мечтал об этом заветном часе! И вот из-за проклятой поездки все рушится. Но нельзя не подчиниться приказу. Дархан-хасиха — правая рука Очирту Цецена, он попортил им немало крови и, что правда, то правда, пользуется уважением у многих тайши. Недавно на поединке он, Цэван-Рабдан, связал наглеца Дархана. Так, значит, Дархан-хасиха сбежал, пока он ездил к Ахай… Если подлый выкормыш Очирту сговорился с китайским императором, то изрядно насолит им.

— Ладно, я поеду.

И, не сказав больше ни слова, Цэван-Рабдан вышел.

Вскоре под окнами дворца раздался конский топот и растаял во мраке ночи.

Как только на небосклоне вспыхнуло созвездие Плеяды, в юрту молодоженов вошел мужчина. Прислуживавшие невесте женщины выскочили из нее как ошпаренные. Качая головами и вздыхая, они расходились по домам. Даже если бы умер кто-нибудь из их близких, вряд ли бы они так сокрушались. «Кто мог подумать! Такая подлость!» — стучало в их возбужденном сознании.

Ахай-ханыкей, прикрыв лицо платком, поднялась навстречу вошедшему. Он стиснул ее в крепком объятии. Закричав, девушка потеряла сознание.

5

Горестно вздыхая, Ану-хатун вошла в свои покои. Ничего не осталось от прежнего влияния супруги Сенге: челядь окончательно распустилась, слугам раньше было достаточно грозного взгляда, а теперь они не слушались ее приказаний. Особенно донимал ее некий Нейчун-Омбо, джигит из свиты Галдана. Хитрый, вероломный, он понимал своего хозяина без слов.

В изнеможении Ану-хатун села, потом закрыла глаза и молча зарыдала.

Стоило уехать Цэван-Рабдану, как любимая невестка Ахай — ясное солнышко в ее непроглядной ночи — стала женой Галдана. Захлебываясь слезами, она сама ввела ее в спальню хунтайши, а что ей оставалось делать? До сих пор она проклинала Галдана молча, моля бога отомстить за все ее унижения, но сегодня чаша терпения Ану-хатун переполнилась.

Двоюродный брат Ану-хатун, ее единственная опора, неожиданно откочевал. Нейчун-Омбо не давал прохода его слугам, издевался над ними, наказывал за малейший пустяк. Брата и его свиту угнетала мрачная обстановка во дворце, напоминающая духоту перед грозой, постоянные стычки с соседями и подготовка к военным походам, вот мирные араты и разбрелись кто куда. Когда Очирту Цецену, спасавшемуся от Галдан-хана, пришлось искать убежище в чужих краях, многие сородичи разлучились. Страна разделилась на два лагеря: кто простился со своим сватом, кто с родной дочерью. Жизнь разметала людей в разные стороны. Так минул год, а число беженцев росло.

Переговариваясь, в комнату вошли трое. Это был младший сын Ану-хатун, Соном-Рабдан, и его друзья. Юноши шутили и смеялись, но, заметив плачущую мать, Соном-Рабдан остановился у порога.

— Вы чем-то опечалены?

— Ты слишком занят собой, иначе давно бы заметил мои слезы. — Ану-хатун хмуро посмотрела на сына.

— Что случилось, мама?

— Да открой наконец глаза! Где жена твоего старшего брата? Чем занят твой дядя? Или тебе недорога наша честь, жалкий хлюпик?

Задетый за живое, Соном-Рабдан побледнел. «А ведь она права, — растерянно подумал он. — Но разве ослепли мои глаза, оглохли мои уши? Как я могу быть в стороне, когда растоптана честь семьи! Почему меня сковала робость? Пора распрямить плечи и доказать, чего я стою».

Через несколько дней после этого разговора Галдан-хунтайши охотился со своей свитой на куланов. Целый день они рыскали по степи и только на закате окружили дикого коня. Боевые стрелы пели гимн смерти. Вдруг одна стрела, пролетев со свистом, чуть не задела лопатку Галдана. Не все стреляют достаточно метко. Но зоркие, волчьи глаза хунтайши заметили растерянность Соном-Рабдана. Подозрительный опасается собственной тени. В мозгу Галдана зашевелились сомнения. От охотничьего азарта не осталось и следа. Хана будто ледяной водой окатили. Даже алый цветок вечерней зари показался ему мертвенно-серым. И свет родственной любви мгновенно погас в груди, его сменил черный смерч ненависти.

В мрачном настроении вернулся хунтайши с охоты. Даже пылкие объятья Ахай-ханыкей не обрадовали его. Ее нежное тело, которое он каждую ночь в страстном желании покрывал поцелуями, показалось ему холодным как камень. Накинув атласный халат, Галдан вышел из опочивальни и велел позвать Нейчуна-Омбо. Уединившись, они долго шептались. После этого Галдан вернулся и проспал до полудня.

Его разбудил протяжный плач. Перевернувшись на другой бок, Галдан смежил веки и попробовал снова заснуть. Но это ему не удалось. Скорбный плач, похожий на вой волчицы, мог даже мертвеца поднять из могилы. Он наплывал на него, как черные волны адской реки, не смолкал ни на минуту. Кто может выдержать причитания матери? Горестный плач Ану-хатун сводил с ума Галдана, схватывая в каменные тиски все его существо.