— Это ужасно, если правда.

— Увы, это правда. Китай уже больше не грозит Цэван-Рабдану. Русские пока не могут помочь нам. Они не хотят воевать с ойротами, иначе отомстили бы за убитых у озера Жамиш.

— А что думает Абулхаир?

— Султан хочет использовать эту суматоху в своих интересах. Он не боится Цэван-Рабдана — пусть грабит Старший и Средний жузы, их земли в Семиречье и пойме Сырдарьи. «А я, — говорит, — нападу на калмыков. После набега Цэван-Рабдана мои казахи присмиреют и сами меня поставят ханом». Вот что он замышляет. — Так Тайман приоткрыл Бокенбаю то, что пока держалось в секрете. Хоть он и служил Абулхаиру, но явно был недоволен султаном.

— А Булат-хан что-нибудь знает?

— Знает, но самостоятельно ни на что не решится, ему нужна поддержка остальных султанов.

— Так все-таки зачем я понадобился Абулхаиру?

— Неужели не ясно? Ты знаменитый батыр, за твоими плечами большой влиятельный род. Абулхаир прекрасно понимает, что ты не будешь сидеть сложа руки, когда проливается народная кровь. Ты его верный булат, разящее копье. И если мы все поднимемся единой крепкой стеной, разве не умножится слава султана? Абулхаир надеется на тебя, на кого же ему опереться, когда он пойдет сражаться с калмыками?

Бокенбай ничего не ответил на это, он попрощался с Тайманом и остался один на холме.

Тревожные мысли терзали батыра. Новые испытания грозили казахам. Распри среди правящей верхушки, яростная изнурительная борьба за власть все туже стягивали петлю на шее народа, порождали новые междоусобицы. Все меньше становилось жизненное пространство, все уже, теснее делалась бескрайняя ранее степь, которую не мог пролететь стремительный сокол, проскакать быстроногий тулпар. И все из-за бесконечной грызни султанов и ханов. Да, историю создают отважные и мужественные люди, ведущие за собой народ, но почему казахи, сколько он помнит себя, всегда были покорной дубиной в руках своих алчных правителей?

Батыр загляделся на Теликоль. Под лучами солнца сверкала его чистая, прозрачная гладь. Вот и народ его таков: в тихие, безоблачные дни он таит свою глубину, хранит сокровенные чувства, выглядит внешне спокойным, но стоит грянуть буре — он вскипает, расплескивая безудержную силу, яростную свою мощь. Ох, тогда он не пожалеет слабых, бросит их в пучину, ударит о вздыбленные скалы.

Долго просидел Бокенбай у озера, наблюдая отсюда радостное пиршество сородичей, слушая их веселые песни. Вдруг болью сжалось его сердце: Бокенбаю подумалось, что все это он видит в последний раз. Он вздрогнул от непрошеной мысли, глаза его увлажнились, грудь обжег огонь недоброго предчувствия.

«О чудесный народ мой! — Батыр горестно вздохнул. — В своем веселье ты беспечен, как ребенок, добр, как молодая мать. Ты отдаешь себя радости целиком, без остатка — какая пылкая душа у тебя, какое богатое воображение! Вместе мы радуемся и горюем. Откуда эта общность — не от вековой ли привычки сообща кочевать, всем миром устраивать свадьбы и поминки, ведь так же — едино, сплоченно — наступаем мы на врага и покидаем поле брани, отступая в свои пределы. Издавна мы были одним народом, а ссорят и раскалывают нас отпрыски Чингисхана, жадные волки, пьющие нашу кровь. Они пользуются нашей наивностью, добрым, отходчивым сердцем, натравливают нас друг на друга, чтобы мы сами истребляли себя».

В конце праздничного тоя Бокенбай разыскал Ошаган-бия и передал ему волю Абулхаира. Подъехал Жомарт и другие батыры.

Под молодой высокой луной они стали совещаться.

Жомарт стегнул плетью землю.

— Дорогие сородичи! Вот и отшумело веселье. Сердцем мы чувствовали надвигающуюся опасность. Почему же родное небо стало для нас злой мачехой, почему затянулось оно грозовыми тучами? Замирает, стынет мое старое сердце, когда я думаю о страшной саранче, готовой накрыть степь казахскую, обглодать все до последнего кустика, не пожалев священных костей предков. Неужели наши дети захлебнутся в безутешном горе, умоются кровавыми слезами? Неужто не решимся мы на отчаянный шаг и, закусив губы, все, как один, не встанем, чтобы сокрушить лютого недруга? Или так и будем безропотно стоять на коленях? Булат, Абулхаир, Барак, Турсун будут драться за престол, что им горе народное? Со спокойным сердцем отдадут нас на растерзание, а сами укроются у своих чингизидов в Бухаре или Хиве. Золотой дворец Тауке охвачен придворной смутой. Нет единого войска, оно разбрелось. Сородичи мои, давайте же перед лицом всех родов и племен, собравшихся здесь, заключим союз, чтобы всем головам выступать из одного воротника, а всем рукам — из одного рукава. — Глаза Жомарта разгорелись, в его голосе слышались молодая сила и уверенность.

Бухар-жырау, в нетерпении сжимавший камчу, взял слово:

После этого Бухар-жырау сказал:

— Сородичи, мы снова оказались в непроходимом ущелье. Но от нас зависит, разольется ли морем клокочущий гнев народный или канет в пустыне. В нашей воле направить его в нужное русло. Неужели так и не будет в стране хозяина, который смог бы нас объединить? Ответьте, не молчите, тишина угнетает. Беспородный конь никогда не станет скакуном, достойным батыра; коршун, как ни пестуй — все равно не будет соколом. Тулпар — один на тысячу, сокол живет на горных вершинах. Где нам найти достойного правителя, который бы не ослаблял, а укреплял нас?.. Даже лопоухий пес так просто не отдаст ягнят волку, будет кусаться из последних сил. Неужели не отыщется достойный? Иначе иссякнет напиток жизни — кумыс казахский, дети будут плакать от голода. Заклинаю вас, не молчите! Даже скала отзывается эхом, если ее окликнешь. Я жду вашего ответа, родичи мои! — Жырау разволновался, краска залила его лицо.

Оглаживая бороду, Ошаган-бий тихо заговорил, и голос его был похож на стон:

— О горемычные мои братья! Да, приходится признать, мы оказались в тупике, и выход из него, пожалуй, не найдет ни знатный человек, ни простой смертный. Черным ураганом налетят на нас джунгары. Как быть? Что я могу посоветовать? Ох как тяжело мне, я обливаюсь холодным потом при одной мысли о том, что нам грозит. Передайте своим сородичам, что я ничего не пожалею, найду такие слова, чтобы голосу моего опечаленного сердца внял весь Старший жуз. Я скажу моим землякам: не отдавайте свою землю на разграбление, а честь свою — на поругание. Я брошу боевой клич, и народ пойдет за мной. Братья мои! Не мешкайте, не теряйте времени — готовьте коней и оружие, приготовьте себя к долгим кровопролитным боям. Вот вам мое напутствие! — Старик чуть не плакал.

Следом за ним стал говорить Ахтамберди-жырау.

— Ошаган-ата, вы дали нам дельный совет. Знаете, что говорят чингизиды: песчинки, собранные вместе, — это не город; рабы, собранные вместе, — не народ. Но я бы внес поправку: если умело замесить песок, можно построить город; если умело направить простого человека, он станет опорой страны. До чего не додумается хан, то отыщет народ, найдет, сбив ноги о камни. Ханы не сочинили еще ни одной песни, а сколько их сложено народом! Народ изливает в песнях свое горе, свою свободолюбивую душу, которую он не позволит запрятать в темницу. Душа в неволе ржавеет, теряет голос. Как бы ни тяжело было казахам, они никогда не падали духом. Дух народа — это его боевой клинок, его грозное оружие. Совесть людская не стареет, наша сила в единстве. Не надо бояться врага, надо готовиться к достойному отпору. Объявить трем жузам о всенародном сборе!