Диван продолжался. То и дело вставал кто-нибудь из присутствующих и обращался к хану с тяжбой. И если родовитая знать держалась высокомерно, то посланцы обедневших родов говорили сбивчиво, взахлеб, словно хватая горячие угли голыми руками. В основном все это были споры насчет скота и вдов. И те, что хмурились, угрожая, и те, что верещали как кузнечики, стремясь выговориться, — каждый доказывал свое. Тяжело дышалось: словно слышалось за стенами дворца бряцание колокольчиков, топот коней чужеземцев, наступавших на казахские джайляу и стойбища, железными клещами сжавших раздольную степь. Тургауты не только согнали казахов с исконных земель в пойме Яика, теперь их пастбища простирались до Иргиза и Илека. Можно ли смириться с этим? Оголились земли на юге и на востоке. Джунгарам мало Иртыша — и Балхаш присвоили. Как не быть раздорам, если раньше казахи жили в бескрайней степи — от аула до аула было далеко, — а теперь все сгрудились на клочке земли. Худо-бедно, но люди еще могут жить, а скот куда девать? Земля — рука дающая, она щедра, но теснота взаимно озлобляет. Вот и батыры — цвет воинства — переселились в Туркестан, поближе к столице ханства, и начались меж ними нелады. Хотя добра без худа не бывает. Богатыри собрались близко к Семиречью и привели в готовность войско, чтоб устрашить джунгаров, остановить их наступленье.

На время споры прекратились. Переменились тема, настроенье. Тауке-хан заметил, что собравшиеся не сводят глаз друг с друга, как будто зная, что замышляет каждый.

Понятно, все наболевшее, все сложные противоречья казахской степи привезли они сюда. А шило в мешке не утаишь, здесь надобно совместное решенье, ведь речь идет о той же самой степи. И разве просто разобраться, даже вникнув во все это, кто здесь прав, а кто не прав в своих притязаниях?

Вот что терзало Тауке. Только куланы могут обходиться без хвоста и гривы, а он не кулан. В ком из султанов видит он поддержку? Приблизишь одного — обидится другой. На всех не хватит его милости. Объединить народ — вот главное теперь, нельзя играть с огнем.

В раздумье хан смотрел на зал. Заметив, что все исподтишка следят за ним, он перевел свой взор на бороду и стал оглаживать ее. Но и нагнувшись, он различал лицо Абулхаира.

Абулхаир — султан Младшего жуза. Неродовитый отпрыск ханской ветви, он тем не менее сплотил вокруг себя таких батыров, как Бокенбай, Есет — любимцев молодежи, благодаря чему и сам большое приобрел влиянье. К тому же Абулхаир и как военачальник отменно проявил себя. И он своей добился цели — стал правою рукою хана. Пока он не артачится, не спорит, а там — кто знает, взовьется на дыбы, когда войдет во вкус. Конечно, Тауке и на него найдет управу, но если по его пятам пойдут и остальные, то где возьмешь надежный хлыст? А кто не метит на ханский трон? Каюп-султан себя считает его наследником. Он думает, из сверстников никто не в состоянии сравниться с ним. Ревнует трон к Булату, родному сыну Тауке. Он пользуется тем, что хан не жалует слюнтяя недоумка. Хотя обычай есть обычай, и золоченый трон по праву должен перейти к Булату.

Такие непростые мысли одолевали хана. Тут главное — не отступить, иначе можно оступиться. Родная кровь — Булат или Каюп; опора Тауке — Абулхаир, кого-то он поставит ханом. Но каждый готов другого взять за горло, чтоб сесть на трон.

Хан мысленно пришел к решению, но затаил его на время, чтобы услышать мнение биев. Ему хотелось ханами провозгласить троих: Абулхаира, Булата и Каюпа. А там решит народ — кто станет Великим ханом. На этом Тауке закончил на сегодня ведение дивана.

2

Двое сидели на току. Дехканин, веявший пшеницу, прервал работу и, заложив за губу насыбай, слушал сидящего поодаль Тасыбека.

Радуясь, как ребенок, спелому зерну, Тасыбек взволнованно говорил:

— И то правда, Кулеке, джигит без коня — все равно что сокол без крыльев, верно? Эх, не было у меня скакуна, считай — и не жил вовсе. И то… пасу табуны батыра, какую ни на есть, а имею клячу. А иначе конец бы мне пришел. Так, Кулеке? Вы уже в годах, а что вы видели? Весь век грызете землю, копаете арыки, мученье, да и только. Не опротивело это вам? Как нелегка жизнь! Жалко мне вас, Кулеке. Если аллах смилостивится, будет у меня целый косяк лошадей. Ну, тогда — жеребца не обещаю, а стригуна определенно вам подарю. Да, да, выберу лучшего и сам приведу к вашей юрте. Казах не человек без коня. Если муторно у вас на сердце, сядете на благородного скакуна и умчитесь в степь. Все печали как рукой снимет. На лошади человек освобождается от всего. Нет средства лучше, поверьте, Кулеке. И слез твоих никто не заметит. Кто поймет, плачешь ты или от ветра глаза слезятся… Выплачешься — облегчишь душу.

Кулнияз одобрительно кивал и слушал. Давно он потянулся душой к Тасыбеку, еще до того, как женился на его племяннице. Он искренне уважал Тасыбека. Изредка встречаясь с этим добрым, наивным человеком, который не держал злобы на людей, он обнимал Тасыбека, как родного брата. И сейчас ему нравились его простодушные слова, и он с открытым сердцем слушал стремянного Жомарта.

— Эй, Кулеке, а все же я верю в свою удачу. Я часто вижу один и тот же сон — как будто у меня в руке камча. Я мог бы так истолковать его, что бог нам ниспошлет ребенка. Но мы с моею Рабигой стары для этого. Тут уж молись не молись… Но неспроста я вижу этот сон — будет у меня конь. Эх, поскорей бы! Я всегда держу свое слово. Я обещал друзьям подарить по коню. Так оно и будет. Зачем мне косяк лошадей? Я все раздам. Мне бы было на чем ездить. Ведь верно, Кулеке?

Кулеке кивнул. Ему приятно было сказанное, да и гостинцы Рабиги пришлись по вкусу. Ведь говорится, что бедняку не только мясо, но и отрыжка дорога. Когда еще накушаешься вволю? «И я отвечу тем же, — подумал Кулеке, — я положу ему мешок пшеницы. По-родственному. Ведь он издалека приехал. С пустыми руками негоже возвращаться».

— Дело ты говоришь, Тасыбек. Лишнее богатство — как тухлятина, впрок не пойдет. Мы с тобой это понимаем. Зачем мне лошадь в мои-то годы? Спасибо на добром слове. Ты лучше мне скажи, когда домой поедешь?

— Э, Кулеке, вы не правы. Зря не берете стригунка! — горячился Тасыбек, словно немедля хотел отдать ему коня. Но тут же и пропал его запал. — Была у меня белая верблюдица, теперь один атан остался. Мечеть забрала весь приплод. Верблюдицы быстро не плодятся, одна морока с ними. Да, Кулеке, богатство — оно как грязь, вода найдется — смоешь. Не стоит горевать, лишь бы здоровье было.

Тут, откуда ни возьмись, раздался конский топот, тревожно залаяли собаки. Тасыбек насторожился.

— Смотри, как скачут! Вон тот джигит — какая выправка! Ай да вороной! Такой весь день проскачет и даже не вспотеет. Дай-ка мне чакчу.

— Эй, Кулнияз, скотина, чтоб ты сдох без покаянья, где твой оброк?

Всадник спешился и злобно посмотрел на Кулеке.

— Я уплачу… Вот уберу весь хлеб и уплачу… Не сомневайся.

— Я здесь не для того, чтоб торговаться. Во-первых, ты сдашь зерно. Вдобавок — отдашь коня.

— О чем ты говоришь, сынок? Такого не было оброка! — вскричал несчастный Кулнияз.

— Молчать! Так хан велел! Хлеб и коня ты сдашь в течение трех дней.

— Да где же я возьму его, сынок? И шкуры конской не было отроду. Мне б только хлеб продать…

— Довольно! Кто ты такой, старик, чтобы перечить воле хана?

— Я хана твоего в глаза не видел. И про его приказ насчет коня ни от кого не слышал. Не разоряй меня!

— Эй, старый хрыч! Протри глаза! Вон там на вороном Булат-султан. Его приказ и воля хана — одно и то же, А это султанские нукеры{29}.

— Так что, мне лечь и помереть? Я все с себя сниму, но если нет, то нет…

Он не договорил. Четверо всадников, накинувшись на него, исхлестали Кулнияза, как высохшую сыромять.

Тасыбек рывком поднялся с места.

— Эй, остановитесь! Прекратите! Насильники! Сердца нет у вас! Я пойду прямо к хану. Хан все узнает! Я вам покажу!