Под сводом голубого купола в просторном зале была приемная. Хан восседал на возвышенье, большая мраморная лестница тянулась к трону. Четыре тонких колонны изящно обрамляли трон, их связывали легкие решетки с тюльпанами из розового мрамора. Такое сочетание цветов ласкало, радовало глаз.

Прохладно было во дворце, рассеянный приятный свет струился с потолка. Вокруг стены тянулась длинная скамья из голубого мрамора. Вошедшие садились на нее согласно знатности и званью.

Жомарт искоса оглядел присутствующих. Хотя бы бровью кто повел. Каждый сидел каменным изваяньем, сверля глазами возвышавшегося над ними Тауке. Попробуй угадай их мысли.

Батыр тоже посмотрел на хана. Богатырского роста, грозный, непроницаемый, возглавлял он ежегодный диван. Лицо было хмурым, неестественно прямо сидел он на троне. Обращали на себя внимание острые скулы, клинообразная борода, островерхая шапка. Впалые щеки избороздили морщины. Колючие глаза пронизывали холодом. Еле заметным движением головы хан подал знак.

Неслышно отворилась боковая створчатая дверь, и в зал вошли несколько человек. Осанка у них была иная, кожа светлая, одежда скромная, но опрятная. Они бесшумно прошли по хорасанскому ковру, сняли шапки и, едва не касаясь правой рукой пола, низко поклонились хану. Жомарту понравилось, что гости не опустились на колени, как это водится, а поклонились стоя. Над плечом хана склонился кушбеги{27} и, огладив курчавую бороду, сказал:

— Посол Московского царя Петра Василий Кобяков.

Тауке молча кивнул, никак иначе не проявив внимания. Он и раньше знал Василия Кобякова. Восемнадцать лет назад Кобяков приезжал с послом Андреем Неприпасовым. С тех пор Василий не очень изменился — поседела его смоляная борода, он немного пополнел. Большое плечистое тело было по-прежнему крепким.

Царский посол невольно вернул Тауке к событиям минувших дней.

Казахско-русские отношения имели давнюю историю. При Касым-хане, сыне Азь-Джаныбека, а правил он в 1511—1523 годах, казахи сделались могущественными, им подчинился западный сосед — улусы ногайлинцев, к ним проявил интерес и русский государь, как раз покончивший с Ордой. Мирный договор с таким могучим ханством открывал русским дорогу на Восток. Россия была связана с Казахией еще со времен покорения Казани и Астрахани. Уже тогда для Москвы открылось два пути на Восток — один через Каму в Сибирь, а другой — юго-восточный — через Яик к Каспию. Две эти дороги, словно крылья гигантской птицы, охватили степи Казахии и прижали ее к груди России.

После смерти Касыма пришла смута в казахские племена. Единство рассыпалось, как горсть проса. Алчные соседи первыми набрасываются на раздробленную землю. Вновь поднял национальный дух народа Хакназар, сын Касым-хана. В конце шестнадцатого века он в три жуза объединил казахов, создал великое ханство и усмирил Малую Бухару. Под его натиском трещали кости сибирского хана Кучума, трепетали ногайлинские улусы, ханства Средней Азии. Месть за народные страданья — святое дело. Буйным вихрем мчался Хакназар по степи…

А тут усилился южный сосед казахов — страна джунгаров. Ойроты нападали то и дело. В таких условиях временно прервались торговые и разные иные связи с Русским государством.

С падением Сибири эти отношения оживились. Открылся путь через Сибирь. Теперь торговый караван, выйдя из Тобольска, по Иртышу шел до верховья Ишима, потом, достигнув реку Сарысу, плыл до Туркестана. А там по Сырдарье он направлялся в Бухару.

Связь с Московским государством укрепилась лишь при Тауке. Для устраненья пограничных стычек Тауке-хан послал в Тобольск Ташим-батыра, а с ним и русских пленных.

Снаряжая батыра в путь, хан наставлял его:

— Ссоры не сулят нам мира, сближает дружба. Мне не нужны пустые обещанья, и не того я жду, батыр. Торговля — вот залог реальной пользы, на это обрати свое вниманье. Храни достоинство и говори на равных. Ты понял?

И позднее уезжали ханские послы. В 1690 году в Москву отправился Кабай.

Тогда же в Тобольск поехали бии Сары и Кельды, от русских переговоры вел Павел Шурыгин. Хан наказывал послам договориться о торговле Казахии с Россией. Но недаром сказано, что «глупость — худшее из зол», — пока велись переговоры, сибирские казахи напали на солдат, приехавших за солью. Разгневанный тобольский губернатор немедля заключил в тюрьму посланцев хана Тауке.

В 1692 году сибирский губернатор Салтыков направил к Тауке-хану послов Андрея Неприпасова и Кобякова, а также толмача Джулая Шаманаева. Хан принимал послов в диване, он выслушал их жалобы на то, что казахи разоряют сибирские слободки, но отвечал с надменной усмешкой — чуть раньше в тюрьме скончался Сары-бий, а Келды-бий томился в заточенье. Скорей всего на хана повлияло окруженье — бии и султаны, желавшие немедленно порвать с Россией. Как бы то ни было, Тауке-хан велел не отпускать послов до той поры, пока не возвратится Келды-бий.

С тех самых пор связи с Московским государством попеременно то прерывались, то вновь возобновлялись.

Тауке кивнул.

Василий Кобяков вынул из-за пазухи свиток и протянул ему. Все безучастно смотрели на него, словно бы не замечали. Видно, это безразличие задело Кобякова, и он взволнованно заговорил:

— Ваше высокопревосходительство хан! Сибирский губернатор поручил мне передать привет от его величества царя Петра. На границе наших стран сегодня неспокойно. Нас беспощадно грабят. Но мы не виноваты, не мы зачинщики. Придет ли этому конец? И, если хан не замышляет ничего худого, пусть внемлет нашим просьбам. А если нас грабят по его указке, пусть скажет об этом прямо. — Василий снова поклонился стоя. — В письме — вы держите его в руках — все сказано. Надеемся на вашу благосклонность.

Тауке промолчал. Он все еще сидел неестественно прямо, с каменным лицом. Наконец еле заметно кивнул.

Тот же кушбеги с кудрявой бородой, стоявший по правую руку от хана, дал понять, что прием окончен.

Послы неторопливо вышли.

Как только за ними закрылась дверь, со скамьи встал коренастый широкоплечий джигит с закрученными кверху усами. Лет тридцати на вид, загорелый, с открытым лицом, наверное, любимец молодежи. Глаза его горели, движенья были порывисты. «Он как кинжал, рвущийся из ножен», — одобрительно подумал Жомарт-батыр. Ему понравилась осанка стройного джигита, похожего на племенного скакуна, то, как решительно и смело он смотрел на хана. Кольчуга из дамасской стали — боевое украшение батыра — выгодно подчеркивала его стать. Жомарт припомнил: это был Есет-батыр из рода жагалбайлы.

— Дат таксыр!{28} — сказал Есет, и от его густого баса, казалось, вздрогнул высокий купол. Есет не заискивал перед ханом, глядел с достоинством, неуловимым движением глаз он заставил всех замереть и слушать, чем привлек внимание хана и его свиты.

— Говори, Есет-батыр! Ты так разгорячен, словно стоишь на головешках. Будто тебя клеймили раскаленным углем, — подзадорил его Тауке.

Ожидавший, пока хан кивнет, Есет после этих слов почувствовал себя увереннее и заговорил:

— Верно сказано — пятки мне и вправду прижгли огнем, а спину — раскаленным углем. Ведь тот, кого считаешь старшим братом, от кого поддержки ждешь, частенько поступает с нами как с малыми детьми. И те, которых больше, жестоко притесняют нас, младших родичей, кусаются, как злые псы. Кому не ясно, что терпение иссякнет, взбунтуется душа! Гнев бушует в моем сердце, я сгораю от стыда за своих сородичей. Не пришелец, не чужак сжег мое пастбище, подбросив головешку, а мой же родственник. Кинжалом он вонзается мне в спину, и что мне делать, как не отречься от него… Бедствует не кто-то, а ваш народ, как овцы, оставшиеся без пастуха. Разорены все семь родов. А повергает их в горе опять же ваш народ, такие же казахи; жестокие алшины клыкастее из всех племен алимулы. Неужто вы отдадите нас на съедение алчному алшину или внемлете мольбам и прекратите страдания несчастных? Нас безбожно грабят. Так поддержите слабого и усмирите жадного. Восстановите мир меж братьями. Пусть кончатся набеги. Да, пред мощью мы бессильны, но и у слабого есть гордость, мы честью не поступимся. Копье пронзило мое легкое, униженье согнуло спину, нужда сломала ребра. Так излечите раненую душу. Раздробленность нас губит. И без того враги теснят нас со всех сторон и расчленяют нашу землю. Сейчас стою я перед вами не для того, чтоб высказать обиды, — я вам поведал горе земляков, страданья угнетенных. Я выполнил свой долг, и ваша воля — меня утешить или повергнуть в скорбь. — Есет внезапно замолчал. Молчали и присутствующие.