— В три? Ты уверен?

— Да, предупреди всех.

Сенька слегка поёжился и крикнул своим ещё совсем писклявым голосом:

— Ма-а-а-ам! Завтра в три!

Мать Сеньки на миг перестала чистить алюминиевую кастрюлю, перекрестилась и снова взялась скрести по металлу. «Началось», — только и подумала она.

В небольшой деревеньке, где все знали друг друга и — что самое важное — друг о друге, Сеньку называли Чертоносец. Он постоянно разговаривал с кем-то невидимым, который рассказывал ему, кто какой человек на самом деле и что с ним случиться может. И ведь молчать бы пацану, однако нет. То бабе Нюре гибель бурёнки предсказал, то дяде Толе — аварию. Люди искренне недолюбливали Сеньку и каждый раз просто открещивались от него. А когда случалось то, что предсказывал Арсений, люди недобро смотрели на него и бубнили: «Накликал, Чертоносец!»

Вот и в этот раз Акулину Сергеевну, мать Сеньки, возглас сына привёл в замешательство. Опять Чертоносец кому-то чего-нибудь предскажет, и опять ей, бедной, потом выслушивай про «накликал». Да и её стороной обходили — колдунья, мол, вот выродка и родила на свет.

Сенька тихо присел на табуретку неподалёку от матери и, недолго смотря в потолок, вдруг спросил:

— Мам, а ты меня тоже не любишь? — и пристально уставился на мать.

Ресницы у Акулины чуть дрогнули, казалось, что вот-вот из её глаз хлынет отчаяние уставшей матери и зальёт собою весь дом. Уголок губ пришёл в движение и растянул слегка розовую щёку.

Она улыбнулась:

— Ну что ты, Сень? Тебя я очень люблю. Я не люблю твою странность. Почему ты не хочешь быть как все?

Сенька слегка поморщился:

— Мне сложно понять такую любовь, мам. Разве можно любить что-то в человеке, а что-то не любить? Ведь ты же тогда любишь не целого меня?

Акулина посмотрела на сына:

— Я люблю тебя. Просто, пожалуйста, оставь свои странности.

— Мам, я странный потому, что меня не понимают люди?

Мать посмотрела прямо в глаза сыну и строгим голосом произнесла:

— Я сказала. Оставь свои странности, Сеня. И ты же видишь, я не в настроении говорить на эту тему! Что ты ко мне пристал?

Сеня обнял мать, достал из своего кармана конверт и вручил его ей:

— Завтра в три, мам. Открой его завтра в три.

Наутро Сеньке что-то нездоровилось. Завтракать он отказался, чем вывел из себя мать. Прикрыв за собой дверь и буркнув: «Захочешь есть — там найдёшь», Акулина вышла во двор. Ворча, что всё в доме приходится делать одной, она хлопотала по делам огородным. В голову лезли всякие мысли — то о муже покойнике, то вот о сыне юродивом. Сколько пережить пришлось из-за пацана! Горько было. Присев передохнуть на скамейку, Акулина увидела на земле тот самый конверт, который вчера дал ей сын. Посмотрела на часы — 14:57.

«Уже можно», — улыбнулась Акулина и вскрыла конверт.

«Мам!» — кричали неровные буквы, которые старательно выводил Сенька.

Акулина вытерла слёзы и посмотрела в сторону дома, откуда слышался смех Сеньки. Она увидела, как сын, держа за руку незнакомого ей мужчину, весело сказал: «А всё-таки не в три, а в три-ноль-одну», — и они оба рассмеялись. Потом Сенька повернулся к матери, помахал ей рукой и пошёл вслед за мужчиной. Когда они прошли сквозь забор и начали подниматься всё выше, Акулина отчётливо увидела огромные белые крылья за спиной своего сына.

— Люди! — горько закричала она. — У меня мой Ангел-хранитель умер!

Я впервые был здесь. Трава льнула к моим ногам, будто давно ждала и очень сильно соскучилась. Я сделал шаг, и, показалось, она захихикала, нежно защекотав мои пятки. Очень синее небо, как шёлковый саван, пыталось прикоснуться к моим плечам, ветер наперегонки с солнечными лучами слегка поглаживал меня по макушке. А в уши, словно мёд, лилось бесконечно чудесное пение неизвестных мне птиц и насекомых, величественный плеск водопада и шёпот деревьев. Мне захотелось потрогать это всё и сразу. Я глубоко вдохнул и почувствовал, как до одури вкусный, тягучий воздух наполняет собой, словно смола, каждую клеточку, каждый уголок моей души. Этот воздух переполнял меня, и казалось, ещё мгновение — и я сам превращусь в него, стану воздухом, растворюсь в нём, распадусь на мелкие частицы — и тогда смогу объять собою весь мир. И я закричал. Криком я выгонял свою боль.

Я рассказывал замолчавшему миру, как мне было больно! Как я страдал! Я показывал этому миру свою уставшую душу и говорил: «Смотри, сколько шрамов! Смотри!» Закружилась голова, и я упал на колени. Трава нежно обняла их, и теперь мне казалось, что она тоже плачет. Где-то затянул жалобную песню соловей, за ним — второй, и вскоре весь мир грустил со мной вместе. Мне становилось легче. Этот мир впитывал мою боль, отдавая взамен любовь. Я чувствовал любовь в себе, вокруг себя и далеко за пределами. Да, мне становилось легче. Я снова слышал весёлый стрёкот насекомых, разноголосое пение птиц, плеск водопада. Я снова вдохнул этот сладкий, тягучий воздух и улыбнулся.

Я весело передразнивал птиц, когда моего плеча коснулась чья-то рука. Обернувшись, я увидел перед собой Ангела. Он улыбнулся мне и крепко обнял.

— Наконец-то ты проснулся, — сказал он. — Я уж боялся, что мы тебя потеряли.

Я уснул. Последнее, что помню, — я уснул, лёжа в своей собственной кровати, с головой укрытый одеялом, дабы хуже слышать вой соседской собаки. Теперь я лежал на стылой каменной лестнице, дрожа от холода и от непонимания — что произошло? В ушах стоял невероятный гул, и я не сразу разобрал слова, которые произносил человек, указывавший на меня пальцем. Я обхватил голову руками, чтобы хоть как-то упорядочить доходившие до меня звуки.

— Вот это ты приземлился, парень, — разобрал я одну из фраз человека, говорившего без остановок.

— Приземлился? Куда приземлился? — спрашивал я, кашляя. Но человек продолжал что-то невнятно говорить, отчаянно жестикулируя руками.

Вокруг меня уже толпились зеваки, которые что-то бурно обсуждали. Я попытался встать, но тут же упал из-за пронзившей ногу сильной боли. Нога была сломана. Однако боль послужила толчком — я сгруппировался и теперь, словно исправный радиопередатчик, улавливал каждый звук.

— Да уж, — вещал женский голос, — а молоденький какой. Ну что же, с кем не бывает.

— Интересно, как он сюда? — осторожно спрашивал мужской голос.

Я наконец огляделся. Мощённая камнем улица походила на те, что описывали в романах века этак 18-го. Я сидел на мраморной лестнице огромного здания из красного кирпича с белыми, как снег, арочными обрамлениями окон и одной-единственной мраморной двери. Люди вокруг меня напоминали бомжей: оборванные одежды, сами — грязные, и поэтому стоял отвратительный запах. Я поморщился.

— Где я? — тихо произнёс я.

— На Земле, — ответил кто-то.

— А город? — недоумевал я.

— Москва, парень. Москва.

Мне помогли встать, и теперь я мог разглядеть это красное здание. Оно напоминало Московский Кремль — то же величие, такая же высота, но… это был не тот Кремль, который я привык видеть на частых прогулках по Красной площади в Москве. Он был чужим. Я вновь оглядел улицу: довольно-таки широкая, с хорошо сохранившейся брусчаткой, по обеим сторонам — похожие друг на друга дома с белыми колоннами, различавшиеся лишь узором лепнины на фасаде. Храма Василия Блаженного здесь не было. Совершенно точно это была не та Красная площадь и не та Москва, где я жил. Я попытался шагнуть, но снова подкосила боль в ноге, и я гулко упал на камень.