Обеденный перерыв мы проводили в столовой, и талоны, презентованные Стопятнадцатым, пригодились весьма кстати. Мэл сперва кривился, поглощая общепитовские кушанья, но быстро привык к комфорту. Он торопил на обед и меня. Ещё бы! Ведь в общежитии требовалось сначала приготовить что-нибудь съедобное и лишь потом пожинались плоды кулинарного творчества. К тому же, грязные тарелки почему-то не мылись сами собой.

— Нужна посудомоечная машина, — заключил Мэл как-то после завтрака, прополаскивая кружку под струёй воды.

— Зачем? — удивилась я. — Три тарелки, две вилки. Всего-то делов.

— Всего-то, — пробурчал он недовольно, и со следующего дня, по велению его высочества Мэла, мы перешли на завтраки в институтской столовой, благо, огненно-красный рулончик с завитками оказался некончаемым.

Элитный столик в углу столовой наконец-то дождался нас. Мэл помешался на максимальной защищенности. Он сразу определил моё место: лицом — к залу, спиной — к стене. Подумать только, четыре месяца назад я появилась в институтском общепите робкой затертой тенью, а Мэл сидел за этим столом, развалившись, как хозяин вселенной, и на лбу его была нарисована звездная жизнь столичного принца, недоступная обычным смертным. Он и сейчас усаживался не менее монархически. Разница состояла в том, что по прошествии времени столичный принц позволил незаметной серой крыске набросить на него узду и усмирить.

Частенько завтраки и обеды проходили в компании Дэна и Макеса. По сравнению с друзьями Мэл выглядел старше, но разница в возрасте не бросалась явно в глаза. За общими трапезами парни постепенно привыкали к моему присутствию и вернулись к подшучиванию и к взаимным подколкам. Они обсуждали важные мужские проблемы и вовлекали меня в разговоры.

После обеда Мэл уезжал на работу, а на смену заступали охранники. Они учли ошибки опрофанившихся коллег и не отходили ни на шаг, привязываясь ко мне невидимой нитью. Вторая половина дня посвящалась практическим занятиям, лабораторным работам и семинарам. В индивидуальных занятиях преподаватели делали упор на развитие интуиции, то есть на внутреннее зрение, которое позволило бы мне чувствовать волны вслепую. Для этого требовалось обострять разные органы чувств. Возобновились занятия по развитию мелкой моторики рук, которой придавали большое значение. Преподаватели — сплошь академики и профессора — были приходящими, назначенными Министерством образования. Интеллигентные седовласые дяденьки вели занятия предельно вежливо и корректно, неизменно обращаясь ко мне на «вы».

В программу индивидуального обучения добавилась физиогномика. К запоминанию предлагались жесты, позы, мимика, характерные для различных эмоциональных состояний, и их расшифровка. На небольшом экране с помощью портативного проектора показывали интервью с разными людьми. От меня требовалось определить, говорили они правду или ложь.

Продолжились занятия с предугадыванием будущего. Мне давали к прочтению сюжетную миниатюру или подсовывали картинку и предлагали завершить историю.

Преподаватели учили наблюдательности и нагружали заданиями по развитию зрительной памяти. Каждодневно мне завязывали глаза, заставляя ориентироваться на ощупь. Дедуся-академик любил повторять:

— Искусственная темнота поможет вам. Зрение — бесценный дар, но оно делает человека слепым. Опираясь на легкость зрительного восприятия, мы не замечаем очевидные вещи и глушим голос интуиции.

Может, оно и так, но завязанные глаза мало помогали отрешиться от реальности и сосредоточиться на внутренних ощущениях. Не сказать, что успехи были стремительны и грандиозны. Дело двигалось медленно и со скрипом. У меня то неожиданно получалось, а то нападало катастрофическое невезение.

А вечером приезжал Мэл, и мы шли на дополнительные занятия. Символистика стала единственным предметом, от консультаций по которой отказался Мэл, заявив, что мы самостоятельно нагоним отставание. Я не рискнула возражать, потому что боялась профессора, вернее, боялась реакции второго «я» на его близкое присутствие. Лучше избегать провокаций и обходить Альрика по большому радиусу. А ещё лучше вовсе не попадаться ему на глаза.

Конечно же, от фотосессии не удалось отвертеться, и для этого пришлось сбросить лягушкину кожу, чтобы превратиться в Василису Прекрасную.

Перед походом к Виве вся имеющаяся наличность была вытащена из сумки и тщательно пересчитана. Мэл собирался после работы на вечерние занятия, поэтому никто не мешал перекладывать стовисоровые купюры из стопочки в стопочку. Я запланировала: сперва пообщаюсь наедине со своей стилисткой, а после призову охранников на службу, потому как содержание приватного разговора не предназначалось для ушей дэпов.

— Ты ей доверяешь? — спросил утром Мэл, честно предупрежденный о моих планах. Разумеется, я не посвятила его в задумку о транжирстве остатка денег из сумки.

— Доверяю. Кроме того, Коготь меня защитит, — повертела растопыренной пятерней.

— Доверяй, но проверяй. Позвони мне, когда приедешь в переулок. Я буду спокоен.

— Обязательно, — поцеловала я его.

Так что направилась я к Виве в одиночку, без опостылевшего сопровождения. Стилистка встретила так, словно мы расстались вчера — без удивления, охов, круглых глаз и всплескиваний руками. На редкость флегматичная особа.

Она критично оглядела меня, прищурившись. Наверное, освежала в памяти особенности фигуры и внешности. Я тоже успела забыть, что Вива ниже меня почти на голову и беспрерывно находится в каком-нибудь экстравагантном образе. Правда, сейчас она отступила от своих привычек, вернувшись к бесцветному незапоминающемуся облику. Как пояснила девица, для вдохновения.

— Мда, — протянула она. — Могло быть и лучше. Как я вижу, салон красоты не посещала?

— Не посещала, — подтвердила я, пригладив машинально волосы. Интересно, как Вива определила? По моей чучелообразности?

— Что с сединой? — продолжился допрос.

— Отрастают тёмные, но вообще-то подкрашиваю волосы, потому что краска смывается.

— Седина сойдет. Это хорошо. Могло быть хуже. Ты легко отделалась.

— Знаю. Кстати, вот, — протянула я увесистую пачку висоров. — Здесь за Радика, за шампунь и за то, что ты моя стилистка.

Вива пересчитала, не сбившись и не запутавшись.

— Здесь семь, — сказала она удивленно.

— Ну да. Оплата за три месяца и аванс за апрель. Ты же не виновата, что я болела.

— Балда ты, — заключила девица, вызвав у меня улыбку. — Сразу видно, что мозги размягчились из-за болезни. Зачем платить, если я не выполняла работу? С тебя пять с половиной. Но коли уж отдала семь, то сдачу не верну. Учись на будущее.

— Ладно, — согласилась я, не расстроившись из-за переплаты.

— Ты с Мелешиным живешь? — неожиданно сменила тему Вива.

Было бы глупо отнекиваться и изображать непонимание вопроса. Наверняка весь институт гудит о моём сожительстве с Мэлом.

— Живу.

— Обалдеть, — заключила бесстрастно девица. — Он же кобелюка. Такие, как Мелешин, только годам к тридцати начинают задумываться о смысле жизни. Говорят, он переехал в общагу из-за тебя. Как тебе удалось?

— Не знаю. Само собой вышло, — пожала я плечами, умолчав об истинных причинах переезда, хотя Вива выдвинула верное предположение. Мэл поселился на четвертом этаже, потому что поссорился с родственниками из-за меня.

— Жить с эмпэ в общаге опасно.

— Эмпэ?

— Мужской пол. Эм. Пэ, — пояснила Вива.

— Почему опасно?

— Потому что тесно. День за днем твой эмпэ видит тебя непричесанную, без макияжа и в любимой линялой футболке. Он знакомится с твоими привычками, замечает недостатки, изучает характер. Со временем он узнает тебя как облупленную, и ему наскучит. Ты станешь прочитанной книгой, которую эмпэ поставит на дальнюю полку и возьмется за новую.

Боже мой! — подпрыгнула я на месте. Что делать? Вива стопроцентно права. Похожие мысли мелькали и у меня, но я отгоняла их и уничтожала как лазутчиков. Может, собрать манатки и вернутся в швабровку? Будем ходить друг к другу в гости и приглашать на свидания. Нет, не получится. Я не смогу существовать вдали от Мэла, даже если даль находится на четвертом этаже общаги, а швабровка — на первом. Ежедневные отлучки Мэла на работу и так стали настоящим испытанием.