Мэл по-прежнему мыслит иными категориями. Или я мыслю по-старому, по-крыскиному? Пять тысяч — нереально большая сумма для еженедельных трат на носовые платочки. Наверное, это должны быть всем платкам платки: из тончайшего батиста, с ручной вышивкой и умопомрачительными вис-улучшениями.

Чтобы не опоздать к назначенному времени, Мэл гнал машину по скоростным трассам. Он не петлял и не путался, потому как точно представлял направление.

— Тебе нравится жить в столице? — поинтересовалась я, глядя в окно на городской пейзаж из высоток и необычных архитектурных строений. Туннели закрытых пешеходных переходов мелькали над дорогой. Апрельское солнце царапало краем диска крыши домов. Теперь вечерело гораздо позже, чем зимой, потому что траектория светила на небосводе поднялась выше.

— Я родился здесь и вырос, — ответил Мэл, не отрываясь от трассы. Стрелка спидометра трепетала на отметке «190», но в салоне не чувствовалась бешеная скорость.

Окраины сменились парковой зоной, и оживленная дорога осталась в стороне. Мэл, затормозив, свернул влево и остановился под невысокой аркой.

— Красотища! — вырвался у меня восхищенный возглас. В столице не было и намека на листву, а здесь, за аркой, по обеим сторонам от асфальтовой ленты тянулся лес — изумрудное волнующееся море. — Почему стоим?

— Потому что сканируют нас и машину.

«Опознание в целях безопасности». Отвлекшись на любование окрестностями, я успела забыть о цели поездки, а вспомнив, снова разволновалась.

Невидимые сканеры просветили наши внутренности, и зеленый сигнал датчика-светофора разрешил проезд. «Турба» неспешно покатила по березняку.

— Неужели здесь, как в Моццо, не бывает зим? — спросила я, разглядывая сочную траву и молодые листики на деревьях.

— Бывают. Обычно с середины марта зону накрывают теплым колпаком. В этих местах лето наступило две недели назад.

Лесополоса сменилась окультуренными рощицами. Видно, что деревья и кустарники сажали с умыслом — группами и поодиночке. А вскоре пошли дома. И решетки. Решетки и дома. Нет, правильнее сказать, что по обе стороны дороги шли решетки, решетки и решетки. А далеко позади них, за кронами деревьев, виднелись крыши и окна особняков. «Как лечебница в Моццо», — сравнила я дом, промелькнувший по правую руку. Глаза успели ухватить лужайки, цветники, стриженные фигурно кустарники и блеснувшую голубую гладь не то пруда, не то бассейна.

— Где мы?

— В белой зоне.

— В белой? А какие еще есть?

— Всего пять зон. Раскиданы вокруг столицы.

— И кто здесь живет?

— Разные люди. Те, кому позволяют средства. Министры, например.

Я беспричинно закашлялась.

— А где живут начальники объединенных департаментов?

— Здесь же, — кивнул он в сторону, когда «Турба» очутилась на перекрестке. Где-то там, в окружении столетних дубов, стоял дом, в котором родился и вырос Мэл. Там жили его мама, его сестра и отец. И, возможно, дед. Взглянуть хотя бы одним глазком!

Но Мэл не свернул, а поехал дальше напрямик.

— А Рубля здесь живет?

— Нет. Он обитает в алой зоне. А здесь живет... Дэн, к примеру! Но сейчас дом закрыт. Предки Дэна предпочитают город. И заграницу.

— А-а. Понятно. А отец Дэна — тоже министр?

— Нет, — хмыкнул Мэл. — Председатель совета директоров автомобильного концерна. «Торнадо» — их марка.

Ясно. Богатеи и власть предержащие живут как добрые соседи. По выходным наведываются друг к другу на чай и сравнивают, чьи садовники аккуратнее постригли газон.

— Приехали, — сказал Мэл. Автомобиль затормозил, а моё сердце екнуло, забившись с перебоями.

Кованые ворота медленно открылись, пропуская.

Только бы не взвыть. Только бы не устроить истерику. Только бы не опозорить Мэла. Кстати, он стоит в стороне, опершись плечом на колонну, и с ухмылочкой посматривает на семейство Влашеков. Я знаю, он любуется и безотрывно следит за мной, как кошка за мышью.

— Подбородок левее и чуть ниже, — поправляет мою голову фотограф и отходит, прицеливаясь объективом фотокамеры.

По-моему, нащелкали штук двести снимков или пятьсот, а им все мало. Под софитами жарко. Семья Влашеков в гостиной, в зимней оранжерее, на ступеньках парадного входа... Позы естественные и непринужденные. По протоколу в центре стоит или сидит мачеха, отец возвышается над ней, я — с другого боку, чуть позади. При втором варианте глава семейства меняется ролями с супругой.

Фотосессией руководит Иван Иваныч Иванов. Тот самый неуправляемый распорядитель Иванов, которого с трудом усмирил на «Лицах года» премьер-министр. И сейчас Иванов недоволен, но чем — непонятно. Он строчит в своем блокноте и хмурится, прохаживаясь меж осветителей, техников, гримеров, визажистов, стилистов, охранников и прочих неприятных личностей. Наверное, знает, что интервьюировать запрещено, и поэтому психует.

Фотосъемочная бригада приехала в трех автобусах, припаркованных в стороне на щебневой площадке перед фасадом родительского особняка. Мы с Мэлом появились вовремя, не опоздав. Чинный дворецкий встретил, принял верхнюю одежду и проводил в гостиную, ставшую первой ареной для съёмок. Я успела пискнуть неуверенное «здравствуйте», как меня схватили за руку и, выставив статуей позади кресла с высокой спинкой, велели замереть, причем надолго. Ну, не каменная я! Не смогу удержаться в недвижимости. То в носу засвербит, то захочется чихнуть, то зачешется что-нибудь, то отвлечется внимание.

Отец выглядит торжественно и элегантно. Костюмы идут ему, потому что прекрасно сидят на необрюзгшей фигуре. Неожиданно замечаю, что Мэл тоже выглядит так, словно сошёл с витрины дорогого магазина. Расстегнутый пиджак, руки в карманах брюк, небрежная поза, легкая взъерошенность, моя сумочка на его плече... Будет нонсенсом, если статус Мэла не зашкалит.

Папенька ведет себя в высшей степени корректно, как радушный хозяин. Он запросто пожал руку Мэлу, и тот ответил так же непринужденно. А мне непривычно видеть полуулыбку отца, его сдержанное терпение и покорность истязаниям распорядителя Иванова. Более того, меня выбивает из колеи домашность родителя, и я не могу сосредоточиться и собраться с мыслями. Оказывается, мой отец умеет смеяться, шутить и рассказывать бородатые анекдоты! Но все эти годы он предпочитал оскорблять меня и выказывать презрение. За что? За то, что не оправдала надежд? Разве я виновата, что родилась не той, кем притворялась до недавнего времени?

Нужно отвлечься. Прочь негативные эмоции! Они написаны на моём лице, и фотографии послушно зафиксируют их.

Радует, что распорядитель не замечает Мэла и не проводит параллель между его присутствием в доме Влашеков и мной. Мачеха выглядит громоздкой. При высоком росте она крепко сбита телом, а тяжелый подбородок лишает её женственности. Зато блеск драгоценностей и профессиональный грим восполняют потерянное.

Пока что мне не удалось обменяться с родственниками и парой фраз, чему я тихо радуюсь. Нас водят по разным уголкам, Иванов ищет подходящий антураж и злится, оттого что не может подобрать тот самый, особенный ракурс, который сразит читателей газет наповал.

— Перерыв пять минут! — кричит распорядитель, и три фотографа опускают объективы, нацеленные на Влашеков.

Сколько можно мучить? Нащелканными снимками можно торговать как сувенирами на каждом углу.

Иванов приклеивается к папеньке, и они, оглядывая зеленеющие окрестности в пределах, огороженных решеткой, размахивают руками как полководцы перед судьбоносным сражением. В моих руках возникает запотевший бокал с соком.

— Прошу. — Мэл предлагает мачехе аналогичный прохладительный напиток. Та величественно кивает, принимая.

— Ну, как? — отводит меня в сторону.

— Никак. Всё одеревенело.

— У тебя много общего с отцом. Раньше я не замечал, а сейчас чётко увидел, — делится наблюдением Мэл.

— Ты путаешь. Я — копия мамы, — делаю глоток и глажу лацкан его пиджака. — Спасибо. Спас меня от обессиливания.