Мэл рядом. Мы невзначай касаемся друг друга и мимолетно переплетаем пальцы.

— У вас одинаковые профили и одинаковые жесты, — показывает он. — Вы очень похожи.

Если Мэл рассчитывает выбить слезу умиления, то пусть не надеется. Не испытываю гордости оттого, что чей-то внимательный взгляд выявил сходство с отцом. Я — мамина дочка.

Следующий плацдарм для фотоэкзекуции — беседка, укрытая ветвями плакучей ивы. Техники перетаскивают осветительные приборы, фотографы ищут новый ракурс, гримеры пудрят лицо мачехи, стилисты поправляют прическу.

Осточертело всё, потому что бессмысленно, и не видно ни конца ни края. А я устала. И бояться перестала. Поначалу не решалась лишний раз взглянуть на отца, избегала встречаться глазами с его женой. А потом сообразила: если буду вздрагивать от каждого случайного прикосновения, Иванов заподозрит неладное. Общественность думает, что за забором у Влашеков царит семейная идиллия. Падчерица советуется с мачехой как с лучшей подружкой, боготворит папеньку и перезванивается с братом и сестрой по сто раз на дню. Кстати, последних не видно. Может, и к лучшему. Все равно не узнаю родственничков. Наверное, отец удалил отпрысков, чтобы не влипнуть в казус на виду трех десятков людей.

Что мешает ненавязчиво поинтересоваться: «А где брат? А куда запропастилась сестра?» Но я молчу. Нема как рыба. Язык не поворачивается. Зато рот улыбается заученно, аж скулы ломит. Этот дом мог быть моим. Я могла жить здесь. Бегала бы по дорожкам или каталась на велосипеде, обливалась бы из шланга, свистнутого тайком у садовника. Мечтала бы, покачиваясь на качелях. Что такое справедливость? По какому принципу дарует блага одним и отбирает у других? Вовсе я не завидую. Живите в богатстве, купайтесь в роскоши, властвуйте — дело ваше. А мое сокровище хранится в сердце. Его размеры огромны, а блеск нестерпим. Я делюсь им бескорыстно с Мэлом и с мамой.

— Внимание! Съёмка! — оглашает Иванов, и опять щелкают затворы фотокамер.

Теперь отец прислонился спиной к столбу, поддерживающему крышу беседки. Мачеха — справа. Моё место — слева, на краешке перил. Неожиданно я теряю равновесие, а заодно и ориентацию в пространстве. Это папуля сгреб меня и супругу в охапку, прижав к себе.

— Отлично! — потирает руки просветлевший Иванов под бешеное щелканье фототехники. — Прекрасно!

Минута — и отец ослабляет объятия. На моем лице написаны все оттенки потрясения. В отличие от распорядителя не вижу ничего прекрасного в спонтанном порыве папеньки. Наверняка на снимках проступит, как в немом кино, хронология моего крайнего изумления: рот в виде буквы «о», выпученные глаза, испуганный взгляд.

Иванов доволен. Он похож на кота, объевшегося сметаны.

— Отбой! Складываемся! — оглашает распорядитель и пожимает руку отцу.

Красный шар солнца затерялся среди листвы. Вечерние тени удлиняются.

Фотосессия окончена.

После вежливых прощаний и расшаркиваний Мэл усадил меня в машину, и мы поехали в столицу, обогнав автобусы фотосъемочной группы.

На обратном пути я долго не могла успокоиться. На меня напало оцепенение, а в груди дико колотилось. Наверное, сердце. Я даже забыла о просьбе к Мэлу — проехать мимо дома его родителей. Опомнилась, когда «Турба» вырулила со своротка на скоростную трассу.

Никогда прежде отец не позволял себе проявления отеческих чувств в виде объятий. Никогда. Я была и есть прокаженная. Юродивая. А сегодня вечером мое личное пространство сотряслось и обрушилось.

Наверное, это тщательно продуманный маневр. Тактика или стратегия. Родитель расчетлив. Он воплощает в жизнь то, что ему выгодно. И по трупам пойдет, если потребуется.

Голос Мэла вернул меня в бренный мир.

— Фотки будут классными. И зря ты злишься на него. Он не чудовище. У него сложный характер, но у кого из нас он легкий?

Ну конечно, мой папуля — святой, только хорошо конспирируется.

— А чему радоваться? Тому, что годами он заставлял меня притворяться и обманывать? Ты хоть представляешь, каково жить в страхе, что вот-вот узнают и разоблачат? Я шарахалась от любой тени, боялась каждого шороха. А он обвинял меня в проколах. Спалилась на юге — бездарность. Спалилась на севере — уголовное отродье...

— Но ведь выручал, — напомнил Мэл. — Подчищал, организовывал перевод в другой ВУЗ... Достал дефенсор, сфабриковал заключение вис-экспертизы... Поверь, это нелегко.

— Я не просила забирать меня с побережья! — отвернулась к окну, закусив губу. — Он спросил хотя бы раз, чего я хочу?

Ладонь Мэла накрыла мои пальцы. Второй рукой он держал руль, не отвлекаясь от дороги.

— Ты боец, Эва. Не замечаешь этого, но ты отличный боец. Иначе не продержалась бы столько лет. Отец вырастил тебя и закалил твой характер. Сколько, говоришь, было проколов?

— Четыре.

— Сущий и незначительный мизер. Практически нулевая вероятность разоблачения. Ты подстроилась под этот мир как хамелеон. Я бы не смог.

— Сто лет не пригорел твой мир! — дернула я рукой, но Мэл удержал захват. — Мне и на побережье неплохо жилось.

— Возможно, отец хотел спасти тебя.

— От чего? От своры собак по периметру?

— Ну-у... от всякого, — ответил уклончиво Мэл. — Жизнь на побережье — далеко не сахар. Горнист наговорил сказочек, а о главном не рассказал.

— Откуда ты знаешь, о чём говорил Агнаил? — удивилась я. Истории «солнечного» юноши остались в моей памяти ярким пятном, согревающим душу.

— Нетрудно догадаться. Ты спустилась с чердака как помешанная. Витала в облаках с нездоровым блеском в глазах.

— А о чём он должен был рассказать?

— О разном... — начал Мэл и замолчал, безотрывно следя за трассой.

— О чём? — не отставала я.

— Например, о том, что на побережье жизнь замерла на уровне позапрошлого века. Там нет электричества, там пашут плугами, а собирают урожай серпами и косами. Лошади — основной вид транспорта. Там нет лампочек, телевизоров, холодильников и горячей воды в душе. Там прядут и ткут вручную на самодельных станках. Там туго с медикаментами, потому что их завозят по лимиту. Там нет врачей и учителей. Есть пара госпиталей в пограничной зоне, но их держат на случай эпидемии. Там нет книг и газет. Письма в оба направления подлежат цензуре, как и посылки, а из денежных переводов правительственный банк удерживает половину в качестве налога. Там висы обесценены, потому что процветает натуральный обмен. И ты считаешь, не стоило тебя спасать?

Краткое, но емкое повествование ошеломило.

— О-откуда ты знаешь?

— Слышал как-то краем уха. И я не обманываю. Это правда. Лучше попасть в колонию, чем на западное побережье.

— Но... почему ты не рассказал?

— Ты светилась от счастья. Я не смог бы обрезать... Не сумел... По-прежнему хочешь вернуться на побережье?

Я задумалась. Нет бытовых условий, нет медицины, нет школ. Самосшитые башмаки... печка... колодец... поленница...

— И всё равно там можно жить. Моя мама там живет!

— Согласен. И на северном полюсе есть бактерии.

— Не смешно, — выдернула я руку.

— Не мне судить и оправдывать твоего отца, — сказал Мэл спустя нескольких минут молчания, и меж бровей залегла глубокая складка. — Не знаю, какими были отношения твоих родителей, и не имею права влезать и осуждать, но, окажись я на месте твоего отца, то поступил бы точно так же. Я бы вывез своего ребенка с побережья.

— Даже если ребенок — слепой и о волнах знает из книг? — уточнила я едко.

— Да, — ответил он просто.

Разговор о западном побережье взбудоражил меня и растревожил. О чём ещё не упомянул Мэл, боясь ранить мою чувствительную натуру? Он уверял, что сказал всё, о чем знал.

Попытка Мэла оправдать моего отца и объяснить мотивы его поступков не возымела должного отклика. Видите ли, папенька швырнул своего невидящего ребенка в мутные воды висоратского течения, беспокоясь исключительно о будущем дитятки. Какая трогательная забота!