— Ну, а ты что? — дрогнувшим голосом спросила жена, ожидая неизбежного потока упреков и возмущения.

Но впервые за все годы супружеской жизни скандала не последовало. Клебанов с несвойственным ему спокойствием полез в карман, откуда достал основательно потрепанную вырезку из газеты.

— Я ему эту статью предъявил. Вот, говорю, тут под мое поведение научная база подведена. А что касается скандальности и всяких моих вспышек — то называются они эмоциями, и если я их сдерживать буду, то могу тем самым нанести своему здоровью крупный ущерб.

— А он что? — полюбопытствовала жена.

— «Во-первых, — ответил начальник, — эмоции бывают отрицательные и положительные. А у вас, товарищ Клебанов, за все время работы, даже в день выдачи премиальных, никто не наблюдал радостного чувства или довольной улыбки». Ну, тут я ему и выдал на всю катушку, — злорадно прохрипел Клебанов. — Вы, говорю, не забывайтесь, товарищ начальник. Я не в бытовом ателье работаю и не в магазине. Я старший инструктор солидного учреждения и никому улыбаться не обязан. А насчет эмоций вы мне тоже не указчик. Какие есть, такие и проявляю. Мне чужих эмоций не надо, но и свои я подавлять не собираюсь!

— А результат-то, результат-то какой?! — слезно перебила жена.

— А результат известный… Все точно, по закону… Если я, значит, в течение двух недель не ликвидирую свои отрицательные эмоции — обещал уволить… с соответствующей характеристикой.

От одной мысли, что Юрий Степанович какое-то время будет круглосуточно пребывать дома, уныние овладело не только членами его семьи, но и всеми соседями по квартире. Глядя на опечаленных хозяев, даже несмышленая бандуридзовская собачка, отказавшись от пищи, залезла под телевизорную тумбу и весь вечер подвывала, словно в предчувствии большого несчастья.

Первым пришел в себя Бандуридзе. Через знакомого артиста он узнал, что в одной из клиник некий молодой психоневролог проделал смелый эксперимент: в течение шести сеансов избавил одного очень склочного и скандального бульдога от всех отрицательных эмоций.

— Ну что ж, — вынужден был согласиться Юрий Степанович, — при других обстоятельствах я бы еще за свои эмоции постоял, но ведь они, стервецы, такую мне характеристику дадут, что с ней даже в разнорабочие не примут.

К знаменитому психоневрологу Юрия Степановича провожали всей квартирой. Два представителя месткома обратились в клинику с длинным слезным ходатайством принять на лечение их абсолютно некоммуникабельного сослуживца.

Молодой доктор приказал немедленно водворить больного в отдельную палату.

Диагноз был абсолютно ясным. Едва очутившись в стенах клиники, Юрий Степанович за каких-нибудь двадцать минут успел поскандалить с гардеробщиком, нанести восемь оскорблений регистраторше и своими претензиями довести до слез привыкшую ко всяким эксцессам сестру-хозяйку.

Узнав, что доктор откладывает беседу с ним до завтра, Клебанов не замедлил обвинить его в бюрократизме и сотне других грехов.

Даже позже, лежа в больничной кровати, после обеда, больной продолжал идти на поводу у своих премерзких эмоций.

— Не забывайте! — зловеще кричал сестре Юрий Степанович. — Не мы для вас, а вы для нас!

Но тут подошел врач, заботливо поправил подушку, включил какой-то аппарат. И, казалось бы, неугомонный скандалист вдруг улыбнулся и под тихое жужжание уснул крепким сном, каким обычно спят тихие младенцы и буйные склочники.

Лечение-эксперимент длилось в общей сложности десять дней. К моменту выписки из клиники состояние больного было более чем удовлетворительное. Щеки его порозовели, морщины разгладились, брезгливо перекошенный рот ныне украшала жизнерадостная, не сходящая ни на минуту улыбка.

Но все это лишь внешние признаки.

О результатах лечения гораздо убедительнее свидетельствовали записи, сделанные в истории болезни Ю. С. Клебанова.

Чтобы не перегружать сатирический рассказ несвойственным этому жанру научно-познавательным материалом, ограничимся наиболее яркими фактами. Так, например, уже на четвертый день лечения больной на вопрос, принести ли ему обед, не сказал, как бывало: «Ладно уж, тащи свое поросячье пойло», а тихо промолвил: «Спасибо, принесите, пожалуйста». После еды экс-скандалист трижды поблагодарил санитарку и попросил передать свою личную признательность повару за вкусные щи и сочные морковные котлеты.

В тот же день, как бесстрастно свидетельствует все та же история болезни, дежурная по палате нянюшка услышала громкий добродушный смех. Это впервые за много лет смеялся он же, Ю. С. Клебанов, слушая через наушники передачу «Добрый вечер».

Кривая излечения резко подскочила вверх в тот день, когда пришли на свидание жена с сыном. Увидя их, Клебанов выразил такой бурный восторг и так крепко обнимал свое чадо, что даже черствые санитары плакали и, чтобы успокоиться, пили валерьянку.

Окончательное решение о полном выздоровлении Клебанова доктор принял в то утро, когда, войдя в палату, увидел своего пациента стоящим на стуле и прикрепляющим к стене собственноручно изготовленный плакат, на котором крупными буквами было выведено знаменитое чеховское изречение: «В человеке все должно быть прекрасно».

Пристально и ревниво приглядывавшиеся к молодому экспериментатору многоопытные, недоверчивые коллеги прямо-таки ахнули, когда на их глазах невыносимо гадкий, скандальный человек, совершенно не желавший подавлять свои отрицательные эмоции, превратился в уступчивого, милого, веселого и даже несколько сентиментального пожилого мужчину.

Еще не успел остыть жар поздравительных речей, произнесенных на банкете по случаю присвоения молодому медику звания кандидата медицинских наук. Еще газеты, журналы, радио и телевидение продолжали восторженно сообщать об этом медицинском чуде, как вдруг случилось самое невероятное.

Конвоируемый родными, знакомыми и сослуживцами гражданин Клебанов вновь появился в стенах клиники.

Едва войдя в вестибюль, бывший больной бросился к гардеробщику и со словами: «Милый! Наконец-то!» — крепко расцеловал его в обе щеки. На крик не избалованного поцелуями старика прибежали статные санитары. Правда, до объятий дело не дошло, но бесконечные рукопожатия и множество вопросов, вроде: «Как жена?», «Как детишки?», «Как здоровье?» — вызвали некоторое замешательство даже среди этих всякое видавших людей.

Но тут появился сам руководитель клиники — еще недавно смелый, начинающий медик-экспериментатор, а ныне уже степенный и осторожный кандидат наук.

— В чем дело? Что случилось? Почему его привели опять? — обращаясь к жене Клебанова, спросил врач.

Тут все сопровождавшие заговорили наперебой. Потребовалось вмешательство энергичной сестры-хозяйки, чтобы установить хотя бы относительный порядок.

Первой получила слово жена.

— Умоляю вас, доктор, что хотите делайте, только верните моего мужа в прежнее состояние. Раньше хоть характер у него был тяжелый, а все-таки чувствовалось, что в доме мужчина и есть кому в случае чего за семейство заступиться. И соседи квартирные не то что обижать нас, а даже уступить были готовы, только бы с ним, то есть с моим мужем, не связываться. А после его излечения прямо не узнать человека: я ему, к примеру, жалуюсь, что бандуридзова дочка мою законную газовую конфорку своей сковородкой заняла, а он улыбается и валокордин мне в рюмку накапывает.

При этих словах горючие слезы с шумом хлынули на стерильный докторский халат.

— Только это еще не все, — взяв себя в руки, продолжала она. — По двору теперь пройти нельзя — все жильцы от смеха давятся. Ваш, говорят, супруг вроде клоуна какого — перед каждым шляпу снимает, в лифте очередь уступает всем старикам и женщинам, а намедни до такого безобразия дошел, что чужих ребятишек на спине возил, а старухам тяжелые авоськи помогал до лестницы донести… Это что же получается? — все больше и больше распалялась жена. — Я понимаю, будь там Восьмое марта или еще какой международный праздник, — тут уж, так и быть, неси бабьи сумки, снимай перед ними шляпу и показывай свое благородство. Но ведь до марта, доктор, еще полгода, а он, как известно, человек женатый, дети у него от рук отбиваются. Вчера старший сын две двойки приволок. В прежнее время он бы его за эти двойки в восьмерку превратил, такое бы ему прописал, что в следующей четверти даже по пению была бы пятерка. А теперь и сказать совестно — усадил мальчишку возле себя и вроде прощения просит. Это, говорит, моя вина, не помогал я тебе в учебе, не развивал твою сознательность.