— А кто же нам будет привозить косы, ямки, чугунки, ситчик, — хмыкнула Тоня, засмеялась, — если мы только работай да обогащайся?

— И про то известно. Так же будет сделано, как и с продажей. Для закупки специальных людей поставят, чтоб ездили в город или еще куда подальше и накупали бы всякого товару. В деревне лавку специально откроют — приходи покупай: и одежу, и косу, и ямки, и чугуны, а хошь гвозди, да что хошь…

— А на какие деньги станут они все то хорошее покупать?

— На какие? На те, что получатся от продажи хлеба.

— Чудеса какие-то да и только. Отцу рассказать — не поверит. А может, и поверит. Больно складно все — ничего мудреного и очень справедливо. Только где ж столько богатеев тех понабирать, чтоб за их счет дела поправить? Найти их надо, они же не растут, как грибы.

— Не росли, — поправил Коля, — потому что не давали. А теперь сказали — растите. И они пойдут, куда им деться. Такие без дела сидеть не могут, зашевелются, задвигаются. Пришли времена — каждого в кулаки приглашают. Пойдешь?

Тоня замотала головой.

— Ну и зря. А я бы пошел, чтоб тебе и отцу твоему помочь. Ну и пусть разбогатею — только б тебе было хорошо.

— Спасибо, — пролепетала Тоня. — И от меня и от отца… А ему про то можно сказать или как? — робко спросила она его.

— Да смотри сама…

Коля вдруг поднял палец: «Тихо, — сказал, прислушался. — Николай Ищенков с города возвращается, слышишь?»

Тоня кивнула.

«Почему-то невеселый. И телега тяжелая, неразгруженная. Что же это он? Назад из города поклажу привез? Такого сроду не было, чтоб мужики зерно назад из города привозили. Что-то случилось?..»

4

Николай Ищенков тащился на телеге мимо пуни, утонувшей в тумане, к своему краю деревни, и не хотелось ему, чтоб кто-то попался на пути. Думалось ему, что люди, наверное, почувствовали, с чем он возвращался из города, и боятся выходить ему навстречу. «И правильно делают, — рассуждал он, — пускай поживут хорошо еще день, другой, не так много им осталось. Не скоро, видно, теперь придут в наши края хорошие времена…»

И туман, который Николай целый день клял, вдруг перестал его раздражать — он скрывал Николая и его новость от людей, отгораживал от них.

Первый раз в своей жизни Николай прятался от тех, с кем прожил бок о бок долгую жизнь. Он почувствовал, как небезразличны ему односельчане, как жаль ему их. От того ощущения ему и самому стало не так тревожно на душе — все вместе они не одну беду пережили, глядишь, и эту одолеют…

От той мысли, что не один он, становилось легче на душе, и уже вставали рядом с ним в его воображении и Пилюгин Ваня, и Хрестин Леня, и оба Жахтановы, Жорка да Игнат. А люди все подходили, снимали с плеч тяжкий груз.

Как ни старался Николай, как ни тянул вожжи, отваживая лошадь с привычной, хоженной ею дороги, как ни брал ближе к реке, чтоб по берегу, подальше от хат, пробраться к своему краю деревни на Крючковщину, да только не один Коля Ляхов оказался таким чутким, нашлись и другие, кто насторожился, услышав скрип вертавшейся из города телеги — туман обострял людской слух.

…Как разбойники вышли из тумана Бадюхин и Пилюгин, и оба Жахтановы, и Леньчик Хрестин.

Дрогнула душа, испугался — не ждал никого. Слов обманных еще не заготовил.

Он соскочил с телеги, захлопал вокруг нее, косил взглядом то на одного, то на другого — мужики стояли, дожидались, расходиться и не думали.

«Чего стоят, язви их в душу, шли бы себе кто куда — дел нет у них. Ишь, выстроились…» — ворчал про себя Николай.

— А… — махнул рукой Николай.

— Ты, Коля, дурака не валяй, — сказал один из Жахтановых и крепко ударил лозовым прутом по голенищу.

Отступать было некуда.

— Колька, — насторожился хилый Вадюшин.

— Что прицепились, не видите, — в свою очередь, рассердился Николай. — С чем поехал, с тем и вернулся. Вот и вся история.

— Да ты скажешь, в чем дело, или… — загрозился Валентин Пилюгин, передернув могучими плечами, переложив по-другому крупные руки.

— А?.. — проверещал за его спиной Вадюшин.

Тяжко вздохнул Николай:

— Сами же потом пожалеете, хотел как лучше. Ну, да ладно, — он впрыгнул на передок телеги, уселся поудобней, стянул с головы видавшую виды, выгоревшую на недавних солнцепеках фуражку, рукавом утер взмокший лоб, редкие волосы склеились в прилипшие ко лбу кудряшки.

— Ехал я за гвоздями и за всякой там…

Мужики подошли поближе к телеге. Вадюшин облокотился на нее, Пилюгин остался стоять на своем месте, глядел на Николая в упор из-под тяжелого лба, хмурился.

Николай, виновато посматривая на него, вел свой неторопливый рассказ.

— А они там как забесились. Что такое? Что случилось, спрашиваю. Шутки шутить кончайте, не время, да и вертаться домой надо, — прятал главное Николай.

— По шее хочешь? — посуровел Пилюгин и шагнул к телеге, к Николаю.

— А тут бей не бей, только за хлеб наш ничего не купишь. Потерял он всякую цену, — сказал Николай напрямки мучившее его весь день.

— Брешешь!. — крикнул стоявший в сторонке Жахтанов.

Николай виновато заозирался, заоправдывался под тем напором мужиков, стал сбивчиво рассказывать, как попросил отмерить ему ситчику, как подняли его на смех, как куражились, кулаком называли, охвостьем, пиявкой, пауком, говорили, чтоб ехал поскорее на все четыре стороны со своим хлебом, покуда цел, как сказывали ему, xто теперь хлеб его никому не нужен, как поехал в лавку гвозди покупать, там напоролся на насмешки, предложили поменять подводу с хлебом на пуд гвоздей.

«А как же вы теперь без нашего хлеба, а? Люди добрые?» — спрашиваю их. «А то не знаешь сам, не навздагадываешься, — отвечают, громко смеются и поперхиваются тем смехом. — А мы его у тебя, у кулачины, силком отбирать станем, нам без хлеба нельзя…»

— Так ты говоришь, за пуд гвоздей 60 пудов хлеба, — прорычал Пилюгин.

— То и говорю, — будто прикрываясь от тех слов рукой, повторил Николай и завытирался рукавом, облизывая пересохшие от волнения губы.

— А ты что им на это? — спросил строго Пилюгин, растягивая слова, вырвал из-под мешка травинку, стал кусать ее.

— А что я, — стушевался Николай, переложив вожжи с места на место.

Как привороженные глядели мужики на Николая.

— Да то, дурья твоя башка, — рассердился Пилюгин, — тебя могли взять на арапа, наболтать тебе, набуровить, а ты и поверил…

— Э нет, вот тут нет, — заторопился возбужденный Николай, — я с такими бы и говорить не стал… Эти люди серьезные, цену словам знают. Да одного, — обратился он осторожно к взволнованному Пилюгину, — хорошо знаешь — свояк Лизы Трохимпалыча… Тот брехать не станет, а?

Пилюгин поверил — свояка того он знал. Зажал в зубах травинку, кинул руки за спину: волновался мужик не на шутку, обвел всех сильным напористым взглядом, вздохнул глубоко, надсадно, будто на плечах его, а не на телеге лежали мешки с хлебом, задержал взгляд на Вадюшине, тот под ним еще меньше сделался, попятился в туман:

— Ну так что, мужики, делать станем? Выходит, весточки про новую счастливую жизнь не про нас говорены, не для нас составлены… И про те самые излишки, которые нам головы повскружили, одна брехня на поверку вышла, — рассуждал вслух Пилюгин.

Николаю стало страшно — представил себе свой двор. Если эти два бугая Жахтановы пригорюнились, то что же ему с женой Варварой делать? Его беда больше. Эти свою выволокут, вдвоем впрягутся, потянут, а его силенки остались по тем местам, где лез из кожи, надрывая живот, килу себе зарабатывал. И кто помнит все те работы, на которых он силушку свою пооставлял, а ведь была она и у него, была…

Пилюгин уже давно молчал, стоял у лошадиной морды, гладил огромные лошадиные глаза, потому что казалось ему, будто полны они сочувствия его теперешнему горю, отозвались, понимают.

Вадюшин из тумана больше не показывался — боялся.

Намучившись, Пилюгин сказал, обращаясь к сочувствующим лошадиным глазам: