…На первый свой выезд Бицура собирался тяжело: боялся показываться людям на глаза с перекошенным застаревшей злобой лицом. Не верил он в свое новое дело — хлеб у людей отбирать. Догадывался, почему новая власть именно к таким, как он, голодным, обращалась. Он не глазами, нутром чувствовал, где хлеб спрятан. Пусти его в чужой двор — враз отыщет все до зернышка. И радовался, что может, но и печалился — чувствовала исковерканная его душа, что не самая лучшая работа — на людей кидаться.

С такими думками вышел он в тот день из дома, нехотя подошел к уже собравшимся незаможникам, как бы в последний раз посмотрел на руки, когда-то видавшие всякую работу, оставившую на них вечный след, — огрубевшие пальцы, посеченные глубокими трещинами ладони, синий, отбитый когда-то ненароком ноготь на левой несгибаемой руке.

Домой Бицура вернулся другим человеком — счастливым: нашел себя наконец. На радостях захотелось расправить лицо, распахнуть глаза, сделаться как все. Скалился, заглядывая на свое отражение в самоваре, таращился, бил себя по щекам — напрасно. Исподлобный, угрюмый взгляд как будто сковал лицо навсегда. «Ну и черт с ним, — намучившись, решил он про себя, — может, для нового дела оно и лучше будет. По новой работе лишняя суровость не повредит. Иной глянет на такого, не захочет связываться…»

…Понравилась ему новая должность, развернулся он, пошло дело.

Помощники не раз удивлялись, глядя на него: ловко находит хлеб. Успевай только считать мешки.

Брови усердно трудившегося Бицуры к концу работы делались седыми от пыли, волосы разлохмачивались, и становился он похожим на черта.

Не приобрел ни коровы, ни лошади — а зачем, когда по новой его должности молочко сами принесут, приспичит что спахать или привезти — спашут, привезут.

И уже нехотя принимался он за работу, лениво рассуждая: нужно ли это ему, и так живет неплохо. От добра добра не ищут…

Считался он на своей работе «человеком с опытом», хорошо помнил, у кого сколько хлеба и где спрятан. А тут про раскулачивание завели разговоры. Без Бицуры в таком деле никак не обойтись. Порадовался он сам за себя — незаменимый.

А как вошел в новое дело, как попробовал первую семью с хутора отправить на выселение — понравилось! Да, стояли они у него перед глазами, не деревянный. Было. Да только и к такому ремеслу скоро привык — перестали донимать его видения, не появлялись перед глазами перепуганные, переполошенные, с узелками в руках люди — привык. «Человек ко всему приспосабливается», — подумал про себя, вздохнул.

Многим тогда Бицура указал своим синим пальцем новый для них жизненный путь. Неизбывная его ненависть и тут пригодилась, пошла в дело. И, как он убедился, не вычерпалась она и до половины, сам подивился, до чего же много в нем накопилось злобы, вроде бы и бедствовал не такой уж большой срок.

…Работу свою Бицура выполнял с усердием. Задача была простая — ее поставил перед ним волостной уполномоченный: «Кулак, товарищ Бицура, — это кровопийца, паук, вампир… Его, как всякого гада, уничтожать полагается, а мы с ним еще цацкаемся, на новые места препровожаем, церемонимся. Хлопочем, — ругался. — Кто чего стоит, тебе лучше знать… Вот и действуй, чтоб поменьше богатеев проклятых было».

Из слов, сказанных уполномоченным, Бицура понимал не все, мало слушал собеседника, думал о своем: «Покуда есть кулаки — мы бедствовать не будем». Решил так про себя — и деловито потер руки.

…Тогда-то в первый раз и пришла к нему в голову мысль отделаться от Мишки Ляхова. Хорошая подворачивалась возможность свести давние счеты, и чтоб забыл дорогу ляховский выблюдок, чтоб выбирал себе ровню. «Не про вас угощеньице», — змеем шипел Бицура, щерясь. Одно мешало — Мишка Ляхов никак не подходил к мерке кулака.

Решил Бицура подождать: «Пусть оперится, никуда не денется, вот он у меня где…» И он глядел на распахнутую пятерню, а потом с силой захлопывал в кулак крючковатые пальцы. «Пусть жирку нагуляет, — страшно улыбался про себя. — Так оно и лучше — больше куражу. Каждый день буду на тебя глядеть, прикидывать, готов — не готов, поспел — не поспел. А ты, дурачок, и знать ничего не будешь: что это Бицура приглядывается, примеряется? Будешь голову чесать, а никогда тебе не прознать, что я по твою душу ходить стану, чтоб взять ее, когда тебе больше всех жить захочется. А может, и не откладывать? Как ты сам думаешь? Что мне посоветуешь?» — мысленно вел он беседу с Ляховым, то и дело зло отплевываясь.

И он зачастил мимо ляховского дома. Ляхов и впрямь не понимал, что от него нужно проклятому Бицуре.

А Бицура и дочь свою стал подталкивать, иди, дескать, если уж невтерпеж. «Папа, — отзывалась та со слезами, — папочка…» — и, оглядываясь, не пошутил ли отец, убегала счастливая из дому; не шутил он.

Заигрался в ту игру Бицура. На время тихо, бесслезно сделалось в деревне, будто позабыл он про свою главную работу. Жирный кот больше не ловил мышей. Да и кто ж мог догадаться про его тайные мысли.

…А тут на тебе — новое распоряжение: прекратить раскулачивание, распустить комнеземы, комбеды. Пусть крестьяне богатеют, пусть учатся жить у кулака, пусть торгуют, пусть обзаводятся деньгами, обогащаются — стране нужен богатый крестьянин, потому что только он может пособить строительству новой жизни в стране.

И опять стал поглядывать на свое безобразное отражение Бицура. Ясно ощутил стянутое ненавистью, нерасправленное ни на смех, ни на слезы лицо — впору было ему заплакать от досады. «Как жить дальше? — спрашивал он себя, а потом и новую власть, обращаясь к ней на «ты». — Что же ты наделала? Как мне жить дальше, если я одному делу обучен, одним кормлюсь, другого ничего не могу — разучился. Мне что, со всеми на работу выходить, скирдовать, косить, бороновать, молотить? Нет уж, дудки!» И он страшно ругался, сидя на кровати, проснувшись утром и не зная, что ему делать…

«Нет, — злобно скалился он в потемках. — Я жил за их счет, кормился ими и буду кормиться, а если распоряжаешься не трогать их больше, сама корми меня. Я честно служил тебе, исполнял твои наказы. Работать, спину гнуть вместе с ними не пойду, не дождешься — не из того теста сделан, так и знай. И на тебя, если что, управу найду».

И не пошел. «Человек сам себе хозяин», — вспомнил и на этот раз. «Пригожусь, еще позовете», — успокоил себя.

…Что и нажил за сытные годы Бицура, ушло как сквозь пальцы. И снова он в бедняках, только что и осталось от прошлой его жизни перекошенное застарелой злобой лицо, да исподлобный звериный взгляд, да давний счет к Ляхову.

2

…Чуть ли не вплавь пробирается к себе домой Николай Ищенков. Но при любом тумане отыщет деревню, дом, доберется до родных — Поповщины, Соловьевщины, до нескладной любви Коли Ляхова с Тонькой, про которую все теперь говорят, жалеют их. И никаким туманом ему глаза не застишь. Он, если не видит ничего, на ощупь пойдет, не ошибется. Может, сама природа распорядилась дурную весть тайком везти, чтоб не видно ее было, чтоб не пугала людей. Отвлечется Николай — полегче делается, отпускает беда, разжимает когти, которые, кажется, в самую душу запустили — сердцу деться некуда, наталкивается на них, болит, спасу нет.

«И отчего это по сырым местам резеда так шибко пахнет?» — задумался Николай, и отступили от него городские дурные мысли, отошли в сторонку.

Редко пощелкивает липкий, размокший от сырости кнут, всхрапывает заморившаяся за день жеребая бокастая кобыла. За такой новостью не следовало бы таскаться в город, только лошадь мучить. Да, видно, судьба распорядилась Николаю поганую новость доставить в деревню.

«Не нашла кого другого. Бицура — ему все одно, давно душа заскорузла, задубела. Лучше б он. Кобыла и та, когда запрягал утром, будто отговаривала, предупреждала: лучше не ехать. И камень на дороге сразу за деревней про то же под колесами буркнул, чуть повозку не опрокинул, предупреждал о том же — вертай назад! В такое время, бывало, кто пешком, кто на телеге в город, а тут ни души, не с кем словом обмолвиться. Знал бы, не мучился целый день понапрасну, не таскал мешки с хлебом туда и обратно. Кобылу не мучил».