— Вот черт! Он, одначе, и вправду джигит, — проводил всадника удивленным взглядом Недомерок.

К Тереку ехали, что говорится, стремя в стремя: Казбек на укрощенной Зибре, Дорька — на Фунтике, светло–буланом коротконогом меринке с отвисшим брюхом. За ними, пофыркивая, пылил по дороге остальной табун.

Путь к реке был недалек. Спустившись по оврагу с крутого глинистого косогора и обогнув лежащую под ним турецким ятаганом старицу, заросшую по берегам камышом и чаканом, Казбек вскоре услышал его мерный рокот, доносящийся из–за белесых стволов огромных, в несколько обхватов, белолисток, стоящих среди кустов терна, барбариса и боярышника подобно великанам, окруженным полчищами карликов.

— Хорошо здесь у вас, — сказал Казбек, вдыхая полной грудью аромат цветущей акации. — Как на курорте в Пятигорске.

— А ты там был, что ли, на курорте? — насмешливо скосила глаза на своего спутника Дорька. Она сама похожа на цветущую акацию, что выглядывает из зарослей придорожной калины. И зеленый платок на ее светло–русой голове усыпан такими же, как на акации, гроздьями белых цветов — отец привез из Моздока в прошлый базар.

— Нет, не был, — улыбнулся Казбек. — Но ведь люди говорят.

— Говорят, кур доят, — засмеялась Дорька. — А ты сам сюда, случаем, не курортничать приехал? К нам нонче уполномоченные из района наладились чуть не кажон день, ровно грачи: налетят, поклюют, покаркают — и знов до дому.

Казбек хотел сказать, что приехал он, чтобы увидеть ее, Дорьку, но сказал совсем другое, то, что она и сама знала из его разговора с отцом.

Он искоса взглядывал на насмешливую девчонку и не знал, о чем с ней говорить. Хорошо бы взять ее за руку и сказать, что красивее ее он не встречал девушки на всем белом свете, но, подумав так, почувствовал, что его собственная рука сделалась словно свинцовая, а язык от волнения прилип к гортани.

— Ну, чего ты замолк? — повернула Дорька к спутнику смеющееся лицо. «Чище зеркала», — вспомнил Казбек выражение, употребляемое хуторянами в таких случаях. И правда, лицо у Дорьки чистое, без прыщиков и родинок. Только ямочки на щеках, когда она усмехается, да небольшой шрам–ковычка над левой бровью.

— Помнишь, я говорил тебе, что приеду в станицу, — отводя нахмуренный взгляд от Дорькиных пытливых глаз, проговорил Казбек.

— Помню, — ответила девушка.

— Ну вот я и приехал… — Казбек помолчал, подбирая нужные слова. Дорька внимательно слушала, скользя глазами по дорожной колее, выдавленной в сыром черноземе тележными колесами.

— А еще помнишь, Дорька, я обещал тебе, что догоню тебя ростом? — снова заговорил Казбек, устремляя на спутницу горящий взор. — Ну, разве я не сдержал свое слово?

Дорька усмехнулась краем губ.

— Чуток подрос, — согласилась она, окидывая парня с головы до ног оценивающим взглядом. — А только Трофим, дружок твой, будет, кубыть, повыше.

Лучше бы она плеснула на него кипятком, чем сказала такое. В груди так и закипело от ее слов.

— Пустой колос всегда высоко торчит, как говорят у нас на хуторе, — пробурчал Казбек себе под нос, не в силах сдержать прилив жестокой ревности.

— Это ты к чему? — насторожилась Дорька. — Это Трофим пустой колос, да?

— Я не про него, — опустил глаза в землю Казбек, спохватившись, что наговорил лишнего.

— А про кого же? — Дорька натянула поводья Фунтику.

— Так… вообще. Мало ли про кого. Чего остановилась? Поехали дальше.

Вскоре в просвете между деревьями заблестело русло Терека. А вот и сама мельница: стоит справа от парома метрах в пяти от берега, крепко–накрепко притянутая ржавыми тросами к вековым белолисткам. Пенные буруны вздымаются по бокам широкого носа баржи–байдака, и кажется, она не стоит, а стремительно плывет против бурного течения. На носу стоит дед Хархаль с ружьем за плечами и глядит из–под ладони на противоположный берег с чеченскими плоскокрышими саклями на далеком, в синей дымке, яру.

— Чего ты там увидел, деда? — крикнула Дорька, спрыгивая с коня на песчаную отмель и поддевая босой ногой мутную терскую струю.

— Да гляжу, внуча, любуюсь на красоту земную, рви ее голову. Ажник сердца заходится, как подумаю, что не нонче завтра придет мой смертный час и не станет для меня ни Терека нашего Горыньевича, ни гор белоснежных, ни солнышка ясного.

— Можа, еще нескоро, дедуш, — возразила Дорька, отпуская Фунтика и вбегая по досчатому трапу на байдачную палубу. — А я мастера тебе привела. Будет генератор для электричества на байдаке ставить, — блеснула она полученными по дороге сюда техническими сведениями.

— Стало быть, конец пришел нашей мельнице? — опечалился сторож. — А где пашаницу молоть теперь будем?

— Ничего не сделается твоей мельнице, дада, — поспешил успокоить старика Казбек, вбегая вслед за Дорькой на баржу. — Смонтируем дополнительный привод для генератора — только и всего.

Он подошел к левому борту, с развязностью знающего себе цену специалиста похлопал ладонью по водяному колесу, представляющему собой две дубовые крестовины, соединенные между собой на концах досками–плицами, окинул хозяйским глазом второй, более узкий и легкий байдак, прикрепленный к основному судну посредством бревен и служащий опорой для оси колеса, в застопоренных лопастях которого бешено клокотала речная вода, и с тем же деловым видом прошел в обшитое досками «машинное отделение», где стоял мельничный постав и где все щели и выступы были забиты мукой, словно снежной пылью. Мукой была усыпана и приткнувшаяся в углу помещения икона с изображением Николая–угодника, покровителя мельников и кузнецов. Дед Хархаль и Дорька с благоговением на лицах ходили по пятам за мастером и многозначительно перемигивались между собой: мол, что значит ученый человек!

— Ну вот, — продолжал между тем осматривать мельничное устройство юный монтер. — Я же говорил, нет ничего проще: вот сюда поставим еще один шкив, от него перебросим ремень… и пожалуйста: мелите свое зерно себе на здоровье, вы нам нисколько не мешаете.

— Ты слышь–ка, мастер–ломастер, — тронул монтера за плечо Хархаль, — объясни мне за ради Христа, откуда она возьмется энта твоя ликтричества? Ну, мука это понятно: рожь або пшеницу жерновами мелет — вот и мука. А ликтричества? Воду, что ли, будешь молоть своим генератором?

Долго объяснял юноша старику, как и из чего возникает электрический ток. Старик хмурился, покряхтывал и в конце концов безнадежно махнул рукой:

— Будя, внучок, бесполезная это занятия. Кабы годков сорок назад, могет быть, я и понял бы что к чему, а теперя…. Главное, я так понимаю, будут гореть у нас в коммуне лампоччи Ильича?

— Будут, дада.

— Вот то и ладно, — вздохнул облегченно мельничный сторож. — Абы вам было светло, а нам, старым пенькам, все едино теперь потемки.

Он вышел из мельничного помещения на палубу, взглянул на опускающееся в правобережный лес солнце и пропел–проговорил дрожащим речитативом:

Казбек взглянул на его лицо: по нему ползла, повторяя изгиб морщины, крупная слеза. Странное дело: ему самому от вида заходящего солнца плакать нисколько не хочется. Он посмотрел на Дорьку: ей, по–видимому, тоже не было грустно.

— Скупнуться бы сейчас, — помечтала она вслух, сходя по трапу на берег.

— Клянусь небом, ты угадала мои мысли, — натужно улыбнулся Казбек, содрогаясь при мысли о ледяной воде, в которую, возможно, придется окунуться по прихоти этой бедовой девчонки.

— А ты научился плавать?

— Разве не ты была моим учителем? — вопросом на вопрос ответил Казбек и, сняв пиджак, стал не спеша расстегивать на рубашке пуговицы.

— Тю на него! — взмахнула руками Дорька, — он знов раздевается по–мужичьи.

— Не могу же я… при тебе… раздеваться по–казачьи, — усмехнулся Казбек и покраснел от неловкости. А Дорька тотчас отвернулась от него и со смехом побежала к речному повороту.