ой, ле-лешки, лешаньки,

да широкая улица.

Как по этой улице

да ходил-гулял добрый молодец,

ле-лешки — лешаньки,

да ходил добрый молодец...»

В результате-такого общения некурящий «добрый молодец» обзавелся новым шелковым кисетом, на котором искусными пальцами невесты были вышиты по уголкам трогательные слова: «люблю сердечно дарю навечно Кузьме Прокопичу», а сама невеста получила, взамен от жениха духи «Нильская лилия», что по рублю флакон.

Сговор — самый ответственный и приятный период свадебной церемонии. Приятный тем, что целых полмесяца представители обеих сторон ничего не делают, кроме как пьют, едят, поют песни, а ответственный потому, что от поведения молодых в эти дни зависит все их будущее супружеское счастье. Например, стоит лишь жениху взять с тарелки, поднесенной ему невестой во время первого ритуального свидания, сначала стаканчик с чихирем, а потом уже подарок, как наблюдающие за его движениями станичники зашепчут испуганно-злорадно:

— Смотри, смотри! Стакан сграбастал! Должно, пьяница будет.

Не лучший приговор ждет жениха и в том случае, если он прежде притронется к подарку. Тотчас набившиеся в хату, словно караси в вершу, досужие кумушки подожмут презрительно губы:

— Жаден, однако, атаманов сынок: вишь, как рубаху хапнул...

Но вот молодые «сладились» друг с другом, их родители окончательно уточнили все пункты неписаного договора— теперь можно и свадьбу справлять. Благо, остается всего лишь одна неделя до заговенья.

* * *

Утро в день свадьбы выдалось как по заказу: солнечное, тихое. Славно объятые жарким пламенем, стояли за Тереком прихваченные первыми осенними холодами белолистки. Редкие облака повисли в чистом, глубоком, как бурунский колодезь, небе клочками козьего пуха. Ослепительно сверкал позолотой крест на куполе станичной церкви. Чуть слышный ветерок наносил со стороны садов грустный аромат последних доцветающих цветов и вянущих листьев.

На площади перед станичным правлением разряженные бубенцами и бумажными цветами тройки лошадей нетерпеливо перебирают копытами. На тачанках—богатые текинские ковры. Идут последние приготовления перед дальней дорогой, протираются ружья для торжественной пальбы в воздух при въезде на невестин двор, «заряжаются» и сами гости чихирем из огромной бутыли.

Наконец атаман, хмельной и разодетый, говорит: «С богом, братцы!», и весь кортеж с криками, звоном трогается с места — только пыль брызжет из–под колес в разные стороны.

Венчались в Успенском соборе.

Жених взял за руку невесту, неестественно вытянул и без того длинную шею, повел к соборной паперти. За ними, тоже разобравшись парами, последовали шафера, родные и приглашенные. Едва первая пара вошла в открытые настежь двери храма, церковный хор дружно грянул навстречу:

«Гряди, гряди от Ливана невеста!»

Сегодня певчие не жалели глоток: хорошую плату обещал отец невесты.

Жених еще больше вытянул шею и, не чувствуя от страха под ногами ковровой дорожки, потащил за собой невесту к аналою. Среди участников венчальной церемонии прошел легкий ропот. Многие улыбнулись благоприятной примете: жених первым наступил на разостланный перед аналоем кашемировый платок — значит, ему быть первым в доме.

Вот псаломщик принес из ризницы и подал шаферам надраенные толченым кирпичом венцы. А вот вышел из алтаря и отец Феофил, одетый в пасхальную ризу. И таинство бракосочетания началось. Шафера Микал и Минька Загилов держали над головами молодых венцы. Отец Феофил гнусавил соответствующую молитву. Зато певчие разливались соловьями, словно на пасхальной заутрене:

«Исайя, ликуй! Дева, зачень во чреве и роди сына Эмануила!» — пели они, напрягая голоса до предела в то время, как священник водил молодых вокруг аналоя.

Венчание шло к концу. К аналою подошел дьяк Митяев, о чудовищном басе которого ходили легенды. Он открыл огромную книгу и зарокотал — будто гром загремел:

— «Жены, повинуйтесь своим мужьям, как господу, потому что муж есть глава жены, как Христос — глава церкви и он же спаситель тела... — мощный голос дьяка, суровый, безжалостный, казалось, придавил всех своей тяжестью. — ...И жена да убоится мужа своего!» — оборвал он на самой низкой ноте. А присутствующие облегченно вздохнули.

Ольга подняла глаза на стоящего рядом с полуоткрытым, как у глуховатого мальчонки, ртом супруга, которого ей следует, со слов дьяка, отныне бояться, и презрительная усмешка скользнула по ее губам. «Не быть тебе, Кузьма, хозяином в своем доме, хоть ты и первым ступил на венчальный платок», — подумали те из присутствующих, кто видел эту быструю, как тень летящей птицы, усмешку.

До поздней ночи гудел свадебным гулом атаманский двор. Вот уж свадьба так свадьба: и выпито, и съедено — другой бы семье на целый год хватило.

Уже вторые петухи прогорланили свою извечную немудреную песню, когда упившиеся чихирем дружки и свашки с циничным хихиканьем и прозрачными намеками привели вконец измученных бесконечным вставанием и «горькими» поцелуями молодых в приготовленную в летнике опочивальню.

— Отвернись, чего уставился? Я раздеваться буду, — раздраженно проговорила Ольга, снимая с головы фату и бросая ее вместе с венком на дубовую лавку.

— Ну и раздевайсь, — ухмыльнулся Кузьма, расстегивая пояс и освобождаясь от надоевшего за день кинжала. — Что я, раздетых баб не видал вовсе...

— А где ты их видал?

— В Тереку, возле мельниц под Крутыми Берегами они кажон день купаются... ровно утки.

— Подглядывал, стал быть?

Кузьма презрительно фыркнул:

— На шута они мне сдались глядеть на них — срам один.

Ольга смерила супруга удивленным взглядом:

— А как же на меня глядеть станешь?

Кузьма смущенно пожевал губами и даже вздохнул:

— Ты — жена...

— А я тебе нравлюсь? — поинтересовалась жена, снимая подвенечное платье и оставаясь в одной исподке. — Красивая я?

— Да как тебе сказать... — замялся муж. — Не то чтоб дюже, а так ничего вроде. Вот тут маловато, у Сюрки Левшиновой круглей как бы, — Кузьма показал руками, в каких местах у Сюрки, на его взгляд, имеется превосходство.

Ольга даже рот разинула от такой прямолинейности супруга. Она некоторое время растерянно хлопала глазами, затем расхохоталась, упав навзничь на перину:

— Ой, уморил! Ой, уважил разлюбезный муженек! Ха-ха-ха! У Сюрки, говорит... Ой, помру!

— А что я такого сказал? — Кузьма снова пожевал губами, с детским удивлением поглядывая на хохочущую женщину.

— Да то, что я тебя после таких слов не пущу на постелю, — ответила та, поднимаясь на ноги и вытирая пальцами выступившие от смеха слезы. — Иди–ка спать к своей Сюрке.

— К Сюрке нельзя, — тряхнул курчавым чубом Кузьма. — У нее сейчас на фатере богомаз из Грозного живеть. Да и неколи спать. Скоро светать зачнет, а мне еще на Терек идти, к Орешкину лесу.

— Как... на Терек? — не поняла молодая жена.

— Ну да, на Терек, — поднял на нее невинный взгляд голубых, как. подснежники, глаз молодой супруг. — Самоловки проверить надо. Да и самое время с хваткой на яме деда Хархаля посидеть. Там сазанищи — во!

С этими словами Кузьма поднялся со скамьи, снял с себя черкеску, бешмет. Потом, подумав, снова сел, Разулся, сунул сапоги под скамью и, дружески подмигнув жене, вышел на цыпочках из опочивальни.

«Господи, да что же это?» — подумала Ольга, не зная, как отнестись к такому обстоятельству: муж в первую же брачную ночь уходит от жены. И куда же — ловить рыбу. Ну, пускай, он не совсем нормальный, с «бусорью», как говорят в станице. Но должно же и у таких быть влечение? А что, если он... Ольге почему–то представился их мерин Чалый, его отвислая, с бледными пятнами губа и грустный взгляд лиловых глаз, охотнее задерживающийся на торбе с овсом, нежели на Искре, игривой молодой кобылке, и ей стало нестерпимо гадко, словно попала в омерзительно липкую паутину. Ах, судьба-насмешница! Зачем так зло пошутила над девичьим горем? Ведь и без того тошно — хоть головой с Крутых Берегов да в Терек. Ольга не заметила, как с беззвучных слез перешла на рыдания в полный голос. Уткнувшись лицом в подушку, она кусала в отчаянье губы и причитала, словно по покойнику: