— Китаек, — подсказал сбоку молодой казак Минька Загилов. — Глаза у них узкие, носы плоские: «Шибко шанго ^[53] любим казаки русские».

Минька до того живо изобразил узкоглазую представительницу китайской нации, так мастерски произнес ее возможное высказывание, что все так и покатились со смеху.

— Ой, черт паленый! Ха-ха-ха! Неначе сам тольки оттудова, нечистая сила.

Минька, черный от солнца, словно головешка, довольно улыбался, показывая белые, как у цыгана, зубы.

— Кому что, а голодной куме — хлеб на уме, — безнадежно махнул рукой Недомерок и повернулся к Кондрату. — Вот ты, Трофимыч, бывал там. Дюже богато живет ихний народ?

— Разно живут, — пожал плечами Кондрат. — Есть богатые, как генеральша Сафонова, к примеру, — мандаринами прозываются. А больше бедные. В фанзах живут — круглые куреня такие, как карусель на ярманке. Жрут одну чумизу, а детишков плодят — в каждой фанзе поболе, чем у Дениса Невдашова.

— И тоже одни девки? — прищурился Минька.

— Зачем — девки? По-всякому бывает, так же, как и у нас. Только их не различишь враз, потому как все в штанах ходят: и парни, и девки.

— Ну-у! — удивился Минька. — А как же с ней на ночовки ходить? Впотьмах, не дай бог, с китайцем спутаешь...

— А там девки с парнями не ночуют вместе, нет такой моды. У них, как у чеченов, девка очень дорого ценится. Берегут, ровно телку племенную. Иной китаец копит-копит деньги на невесту да так и состарится неженатый.

— Вот бы тебе, Денис, со своей семействой в Китай! — захохотал Минька. — Девок бы распродал — мандарином заделался, — он растянул указательными пальцами веки в стороны, оскалил зубы. «Позалста, заходи твоя к моя в гости, холосо будем цай пить».

Снова над колодезной ямой раздался хохот. И только Денис не улыбнулся.

— Здоров ты, Минька, языком трепать, — проговорил он уныло. — С таким языком тебе в Моздок подаваться надо.

— В артисты, что ль? — самодовольно выпятил широкую грудь молодой насмешник.

— Нет, в трубочисты.

— Да для чего трубочисту язык–то? — удивился Минька.

— А чтоб им за место помела...

Не до смеха сегодня Денису Невдашову. Не оправдались его надежды сохранить фамилию. Подвела упрямая баба и на этот раз: родила вчера вечером еще одну девку.

Плюнул в сердцах отчаявшийся отец и, даже не упрекнув жену за такое ее «легкомыслие», чуть свет выехал с артелью в буруны. Пропал старинный казачий род. Пропала на веки вечные Невдашовская фамилия.

— Ну, чего ты, Денис, сурьезный такой, словно помирать собрался? — тронул его за плечо Недомерок. — Какой–то ты, брат, не от мира сего, ей-богу.

— Кончался мой мир, — отмахнулся от него незадачливый отец. — Вот помру, придет время, и оборвется на этом мой корень. Для чего, спрашивается, жил? Ей-бо, посмотришь, другим людям везет, и все тут: то курган, то улицу назовут его именем: «Мишин курган», «Харламов курган», «Нахаловка». Его, того самого деда Нахала, уже сто лет в середу, как нет на этом свете, а улица все стоит и стоит. Или взять «Кизилов колодец». Поставил казакам бочонок вина этот самый Кизилов и сделал себе память, неначе с самим Шамилем воевал, або у турок ихнюю крепость приступом взял.

— А ты тоже поставь нам бочонок вина, мы и назовем колодец «Невдашовым», — предложил внимательно следивший за Денисовой мыслью Минька и обвел круглыми глазами улыбающихся от предчувствия очередной шутки казаков. — А что, братцы, в самом деле: поставит нам Денис чихирю и хрен с ним, пущай зовется колодец «Невдашовым».

— Не возражаем!

— Га-а! Го-о! — загалдели обрадованные казаки.

Денис недоверчиво обводил товарищей взглядом голубых, как подснежники, глаз, и хмурил белесые брови. Углы рта его нервно подрагивали. На впалых щеках, заросших редкой рыжеватой щетиной, появился чахоточный румянец.

— Я бы того... с великой душой, — проговорил он, конфузясь, только откуда же у меня, братцы, чихирь? Нету у меня чихирю. Вы уж так назовите, если охоту поимеете...

— За «так» и чирей на шею не садится, — подмигнул «братцам» Минька. — Если хочешь оставить после себя память, то давай всыпем тебе для энтой памяти двадцать плетей. Заместо чихиря. Как, казаки, согласные?

— Согласные!

Денис поежился:

— Многовато, братцы... Смилосердствуйте наполовину.

— Пятнадцать!

— Дюже много, — еще больше оконфузился Денис. — Не выдержу — сдохну, грех на душу примете.

— Бог не без милости, казак не без счастья, не сдохнешь, Денис. Ты хотя и тощой, а жилистый — выдюжишь.

— Десять, братцы! — взмолился Денис.

— Черт с ним, пущай-десять! — перекрыл все голоса звонкий голос Миньки. — Сымай портки.

— Бросьте вы, черти полоумные, — вмешался Кондрат. — Ну чего накинулись на человека, будто воронье на дохлятину? Тебе бы самому, Минька, всыпать полсотни горячих.

— А за что мне? — рассмеялся молодой шутник. — Не моей, ведь фамилией колодец называют.

— Ты, сосед, не того... не вникай. Это дело добровольное, — вступился за Миньку Денис. — Им, жеребцам, как бы забава, а мне — сурьез: память останется.

С этими словами новоявленный Герострат развязал учкур и, спустив с белого, как рыбье брюхо, зада дырявые шаровары, улегся с видом святого мученика на кучу колодезного песка: — Бей, Минька...

Загилов под смех и дурашливые выкрики товарищей молча сходил к своей телеге, взял ременный кнут и вернулся к покорно подставившему спину Денису. Постоял над простертым телом, примериваясь, как бы получше ожечь его хлестким ударом.

— Ну, чего тянешь за душу? Бей скореича! — крикнул Денис севшим от волнения голосом.

— А мне не к спеху, — Минька размахнулся, да так и замер с поднятым кнутом в руке — вдали показался скачущий к стану казаков всадник. Он был в серой черкеске и белой лохматой папахе. На поясе у него висел длинный кинжал, в руке зажата толстая и длинная, как гадюка, плеть.

— Сдается мне, это наш новый писарь скачет, надысь прислали из Отдела, — узнал всадника Недомерок. — И чего его несеть сюда нечистая сила?

— Должно, атаман послал справиться о твоем здоровье, не нажил ли ты, случаем, килу от тяжести, — съязвил Минька.

— Тьфу, так твою... прости господи, пустобрех галюгаевский. Ну, прямо как тот гвоздь — к каждой бочке, — с восхищением ругнулся Недомерок и снова перевел взгляд на всадника. — А правда, что он из осетинов?

— Правда, — подтвердил Макар Железников. — Говорят, грамотей почище Сюркинова богомаза, в Моздоке реальное кончал.

— Аль своих грамотеев не нашлось в Отделе? — проворчал кто–то из толпы поднявшихся на ноги казаков.

— А он рази чужой? — ответил Макар. — Такой же казак, как и ты, а может, и лучше.

Между тем всадник достиг табора. На полном скаку красиво осадил коня, легко соскочил на землю и, подойдя к казакам, приложил руку к груди:

— Да пойдет вам на пользу вода из вашего колодца, как молоко матери, — сказал он без малейшего акцента. — Кто будет Калашников Кондрат?

— Это, должно, я, — выступил вперед Кондрат. — А тебе какая во мне надобность?

— Атаман велел в станицу ехать.

— Зачем?

— Не знаю.

Сообщив о цели своего приезда, писарь сложил на груди руки и с истинно кавказской невозмутимостью стал ждать, пока его подопечный оседлает коня. Писарь был довольно высок ростом, чрезвычайно узок в талии и достаточно широк в плечах, глубоко запрятанные под надбровные дуги глаза смотрели на заинтересованных его приездом казаков с равнодушной снисходительностью.

— Ишь напундючился, неначе петух на навозной куче, — проговорил вполголоса Недомерок. — Глядит так, как вроде нас и нет тутока. Сказано, абрецкая порода.

— Что ж ему, целоваться с тобой? — заметил на это Минька и подошел к осетину: — Добрая, говорю, плетка у тебя, кунак.

Писарь взглянул на подошедшего казака, потом на плетку, в скупой усмешке покривил тонкие, язвительные губы:

— С одного удара надвое рассеку.

— Ну-у? — дурашливо вытянул губы казак. — Невжли рассекешь?