— Не веришь? Давай попробую, — предложил владелец плети и поиграл ею, показывая, какая она гибкая да хлесткая.

— Что ж... — прищурился казак. — Спробуй. Вон на нем, который за штаны держится. Всыпь–ка ему десять горячих.

Как ни бесстрастно было лицо у писаря, все же оно дрогнуло от удивления:

— За что его бить? Чем провинился?

— А тебе не все равно? — развел руками Минька. — Игра у нас такая дюже интересная: кто проиграет — того плетьми порем для памяти. Ложись, чего встал! — прикрикнул на Дениса, который, стоя на коленях, дрожащими пальцами то развязывал, то вновь завязывал учкур на поясе заскорузлых киргизиновых штанов.

— Такого уговору не было, чтоб гололобый бил... казака, — проговорил он неуверенно, но тем не менее ложась на прежнее место.

У писаря при этих словах задергались крылья тонкого носа.

— Это ты про меня так сказал? — спросил он, краснея от прихлынувшей к голове крови. — Это я гололобый? Смотри, какой у меня волос на голове! — осетин рывком сбросил папаху на землю и, подойдя к Денису, занес над ним плеть. — Я не знаю, за что тебя решили бить твои товарищи, но зато знаю, за что бью я.

Плеть свистнула, и на бледной Денисовой пояснице вспух розовый рубец, который тотчас стал наливаться фиолетовой синью.

— Ой! — вскрикнул Денис, дернувшись долговязым телом, словно изувеченная ящерица. — Что ж ты делаешь, нехристь?

— Я не нехристь! — прорычал в ответ добровольный палач. — Я крестился в православной церкви так же, как и ты, раб божий, — он вторично ожег плетью спину своей жертвы.

— Терпи, Денис, атаманом будешь! Вишь, как писарь памятную грамоту на заднице расписывает, — засмеялся Минька, но смех подучился невеселый, фальшивый. Он посмотрел на товарищей; они не улыбались и даже хмурились: уж больно далеко зашла дурацкая шутка.

Первым опомнился Макар Железников. Кинув недобрый взгляд на инициатора этой шутки, он подошел к истязателю, на лету поймал его руку своей черной от загара и работы пятерней:

— Будя, браток. Нечего зазря мордовать человека.

И обращаясь ко всем: — А ну, кончай перекур, залазь в колодец. В Невдашов, — добавил, он и, схватив лопату, первым начал спускаться в глубокую пахнущую сыростью яму.

* * *

Словно гигантская птица упала на левый берег Терека, раскинув обессиленные крылья и вытянув шею на высокий глинистый, яр в тщетном стремлении перебраться на противоположную сторону, — так выглядит станица Стодеревская, если залезть на высокую, до неба тутину бабки Горбачихи и посмотреть оттуда вниз. Одно крыло называется Джибовым краем, другое — Хохлачами. Посредине — с севера на юг, до самых Крутых Берегов, что тридцатисаженным обрывом спускаются к Тереку, протянулось туловище станицы, так называемая Большая улица. Если на Джибовом крае живут большей частью переселенцы из Наурской, Червленой и других низовых станиц, а на Хохлачах — представители украинской нации и бывшие тамбовские лапотники, то на Большой улице живут и те, и другие, — но преимущественно такие из них, чей достаток позволил построить хаты с дубовым срубом и черепичными, а то и железными крышами. Здесь проживает, если можно так выразиться, местная аристократия: атаман станицы, его помощник, писарь по хозяйственным делам, лавочник, церковный ктитор, члены правления и. другие влиятельные в казачьей среде лица.

Большая улица южным своим концом выходит на станичную площадь, в центре которой высится небольшая деревянная церквушка с голубым куполом, а по краям расположились: слева казачье правление, справа поповский дом с резным крыльцом и стеклянной верандой и дом псаломщика без веранды и резного крыльца. Северным концом Большая улица упирается в кладбище.

Кондрат, проезжая мимо кладбищенской ограды, невольно вздохнул. Как быстро летит время! Давно ли жил на свете его прадед Василь Елисеевич, первый атаман станицы Стодеревской, о котором так много ему рассказывал отец, а уже над его могилой и креста не осталось — трухой рассыпался.

Было время, верховодил в станице Джибов край. Нынче же властвуют Хохлачи. Вон сидит на крыльце своего большого, под цинковой крышей дома атаман Прокопий Севастьянович Вырва. Второй срок атаманствует представитель хохлацкого края.

— Бывай и ты здоров, — весело прогудел на приветствие хозяин дома, пожимая крепкими пальцами смугловатую Кондратову руку. Чувствовалось, что у него сегодня повышенное настроение. Его карие, очень живые глаза дружелюбно поблескивали из–под черных, как крылья ворона, бровей. Крючковатый нос подозрительно рдел над такими же черными усами, напоминая собой стручок созревающего перца.

«Кварты две, поди, уже чихиря вылакал», —подумалось Кондрату.

— Вот и ладно, что не заставил долго ждать, — удовлетворенно проговорил атаман, одной рукой поглаживая разделенную надвое густо тронутую сединой бороду, а другой беря гостя за локоть. — Заходи в хату — разговор есть веселый. Ты тоже заходи, — властно и милостиво мотнул курчавой головой стоящему поодаль писарю.

Кондрат вошел в хозяйские покои, стараясь на ходу догадаться о причине, побудившей заносчивого и скуповатого атамана позвать его, Кондрата, к себе в дом.

Правду говорят люди, богато живет Прокопий Вырва. В комнатах светло, чисто. Полы крашены красной краской. Вдоль стен стоят гнутые стулья и диван, расписанный чудными цветами.

— Эй, мать! — крикнул Прокопий в раскрытое окно. — Иди сюды скореича.

— Зараз, батюшка, — отозвалась за окном жена атамана Гавриловна, и вскоре она вошла в горницу, круглолицая, в темной зарукавке ^[54], широкой, с оборками юбке и шерстяных чулках на толстых ногах, обутых в глубокие резиновые калоши.

— Сготовь на стол, — отдал распоряжение атаман и снова повернулся к Кондрату, — Ты знаешь, по какому делу обеспокоил тебя, казаче?

— Скажешь — буду знать, — ответил тот трафаретной фразой.

— За свата у меня будешь. Согласный?

— Благодарствую за высокую честь, господин атаман. А кого ж сватать будем: нашенскую или на стороне примечена?

— А ты угадай, — весело прищурился атаман.

Кондрат для видимости наморщил лоб:

— Ума не приложу. Кубыть у нас в станице твоему Кузьме и пары нету. Може, Нюрка Воронина?

— Эка хватил! — поморщился Прокопий Севастьянович. — Аль побогаче да покрасивше не смог выбрать?

— Тогда не знаю, Прокопий Севастьяныч, — беспомощно развел руками Кондрат, а сам подумал: «Деда Кардаильского кривоглазую сучку за твоего чокнутого Кузю и ту жалко отдавать».

— В Луковскую поедем свататься, казаче, — подмигнул хмельным блестящим глазом Прокопий Севастьянович и удовлетворенно потер жилистые руки. — Дочку твоего друзьяка Брехова надумал снохой взять.

— Ольгу? — встрепенулся Кондрат.

Но атаман на его возглас и бровью не повел:

— Утресь приезжал Силантий, сказал, чтобы сватов засылал.

Снова вошла Гавриловна. С миской огурцов в одной руке и кружком домашней колбасы — в другой.

— Ну вот, дорогой сватьюшка, сейчас мы это дело... — ухмыльнулся Прокопий Севастьянович и вдруг брезгливо скривил лицо в сторону вошедшей супруги. — Колбасу–то, девка, ты зря принесла. Ну кто ее будет исть в такую духотищу? Вот ты, сват, будешь?

— Не... — скривился по примеру хозяина гость, — я ее и в войну не ел.

— Это почему ж в войну не ел: не любишь, что ль? — изумился атаман.

— Да не то чтоб не люблю... просто нам ее на позиции не давали, — ответил Кондрат, отводя смеющиеся глаза в сторону сидящего в глубоком молчании молодого писаря. У того под скулами крупно перекатывались желваки, а взгляд темно-карих глаз блуждал где–то между стоящими перед окном осокорями. Тонкие губы сжаты, черные брови нахмурены.

* * *

Возле хаты Силантия Брехова полным-полно народу: кому ж не любопытно взглянуть на стодеревского жениха. То–то, должно, красив да наряден, если эта гордячка Ольга согласилась идти за него замуж.