— Мы завтра едем на базар, с нами поезжайте, — предложила Ольга. — Вон уже дождик перестал, крупа срывается, неначе мороз вдарит — погода наладится.

— Как же! Ваши хозяева неш посадят с собою рядом — держи карман шире, — усомнилась Стешка, переводя взгляд с Прасковьи на Ольгу и обратно.

— Я сама хозяйка, — сузила брови Ольга и вздернула заострившийся подбородок.

— Эй, бабы! — донесся с реки мужской голос.

— Чего тебе, головня галюгаевская? — крикнула в ответ Стешка, разглядев в окликнувшем, их казаке Миньку Загилова.

— Не выручите ли часом?

— А чего исделать?

— Да зерно помолоть. Тута в мельнице штось сломалось, а вы тама цельный час впустую языками крутитя! Ха-ха-ха!

— Га-га-га! — подхватили Минькин хохот гуси, обходя женщин и плюхаясь с берега в терскую воду.

— Вот же пустобрех, будь он неладен, — рассмеялась Прасковья и первая подняла коромысло на сильное круглое плечо. — Пошли, бабы, а то у меня, небось, Трофимка уже криком изошелся, такой крикун, что не приведи и помилуй. А ты как назвала свою последненькую? — обернулась к Стешке.

— Последнюю ли, — грустно отозвалась та, зачерпнув ведрами воды и поднимая на костлявое плечо тяжелое коромысло. — Да похоже, что последнюю. Денис мой совсем оплошал... Как назвала, спрашуешь? Дорькой поп окрестил, по бабке.

* * *

Микал лежал на кровати и, играя наборным ремнем, думал о родном хуторе, в котором уже не был несколько месяцев. Его хозяйка Химочка Горбачиха, одинокая старуха, у которой он поселился на квартире, сидела за столом и гадала на картах. Ее маленькие, сухие ручки проворно тасовали колоду, а черные, не по возрасту живые глаза-пуговки с тревогой вглядывались в каждую вытащенную наугад карту. Шла все больше пиковая масть, сулящая волнение и болезнь, а гадалке так хотелось быть здоровой и спокойной.

— Ударственный слух мне предстоит по ранней дороге, — вздохнула она, хмурясь. — Должно, от сестры Нюры. Как бы чего с ней не случилось, упаси господи, и то сказать, на Покров восемьдесят стукнуло, шутка ли.

— А тебе, нана, сколько стукнуло? — оторвался от своих дум Микал, отложив в сторону ремень и садясь на постели. На нем рипсовый кофейного цвета бешмет, широкие казачьи шаровары с голубыми кантами.

— И, милый, — повернулась к квартиранту Химочка. — Обо мне собаки в станице брехали-брехали да и перестали. Давно пора на кучки ^[60] — да, видно, забыл про меня святой Петр. Деда Хархаля знаешь? Так он еще в одной рубашонке бегал, когда я замуж выходила.

— А по виду не скажешь, — улыбнулся Микал. — Ты, нана, такая молодая, что хоть сейчас под венец.

У Горбачихи так и зарделось ее маленькое личико.

— Ох, вы молодые и насмешники, — погрозила она пальцем и поправила выбившуюся из–под плавка седую прядь волос. — Поглядел бы ты на меня, внучок, когда я в девках была али в первый год замужества. Бывалоча, бровки подведу, колосы расчешу на прямой пробор. Придет мой Федя со службы домой, умилится: «Да какая же ты, Химочка, у меня красавица, прямо цветок полевой. И как я столько времени без тебя обходился?»

Старушка вздохнула, с чувством перекрестилась: «Помяни, господи, раба твово Федора. Уж до чего ж ласков был да уважителен».

— А ты почему к девкам не идешь? Сидишь в воскресный день в хате, будто монах в своей келье, — подняла она на квартиранта погрустневшие глаза.

— Меня ваши девки не любят, — отшутился тот.

— Так уж и не любят, — прищурилась старая женщина. — Какого ж им еще рожна нужно? Красивый, ладный, высокий, как тополь в саду. Пискарь притом.

— А можа, ты их не любишь? Можа, ты больше на молодых баб заглядываешься?

— С чего ты взяла, нана? — покраснел Микал и встал с кровати. Походил туда-сюда по комнате, подошел к окну. Там на улице моросит мелкий дождь, на голом суку тутины сидит, нахохлившись, ворона.

— «Приехала баба с городу, привезла вестей с три короба», — проговорила-пропела Химочка. — А еще говорится: «Скажешь курице, а она — по всей улице». В станице только и разговору, что писарь, дескать, к атаманской снохе прилабунивается. Ох, смотри, казак, не было б худа. Старый Вырва не из тех, кто даром свое отдает.

Химочка еще хотела добавить кое–что, но за окном раздалось чавканье копыт, и к тутине, разбрызгивая жидкую грязь, подъехал всадник в косматой бурке. Он соскочил с коня, набросил на сломанный сук повод уздечки и направился к порогу.

— Кого это лихоман несет в такую погодищу? — перегнулась через стол к окошку Горбачиха. а Микал поспешил в Сенцы встречать гостя.

— Салам алейкум! — донесся оттуда бодрый голос приезжего.

— Ва алейкум салам! Каким счастливым ветром занесло тебя, Гапо, в мою саклю? — ответил Микал, вводя мокрого от дождя гостя в помещение.

— Попутным, Микал, попутным, — улыбнулся Гапо, — это был он, одноглазый абрек. Увидев старую женщину, он приложил ладонь к груди, качнул в поклоне мокрой папахой. — Да сбудутся твои молитвы, нана.

— Спасибо, добрый человек, — встала из–за стола старуха и ответно поклонилась гостю. — Снимай свою бурку и будь как дома.

Гапо снял бурку, повесил на деревянный колок, вбитый в стену, сел на предложенную Микалом скамью. Последний многозначительно подмигнул хозяйке, и та, сгорая от любопытства, поспешила в кладовую за чихирем. Интересно, кто этот одноглазый? Откуда он? Обличьем на чеченца смахивает, а по-русски говорит не хуже любого казака. Зачем приехал к писарю?

Нацедив из бочонка вина в бутыль, Горбачиха на цыпочках вернулась к двери и приложила к ней ухо. Какая досада! За дверью разговаривали на осетинском языке. Среди потока незнакомых слов лишь одно разобрала любопытная женщина — «Зелимхан». В груди у нее сладко заныло: не из шайки ли знаменитого разбойника этот одноглазый молодчик?

Между тем Гапо говорил следующее:

— Какой молодец этот Зелимхан! Вольный, как орел, и богатый, как шах персидский. Неужели тебе не надоело писать бумажки и вытягиваться перед казачьим атаманом и чиновниками из Отдела?

— Я присягу принял на верность государю-императору, — отвечал Микал, хмурясь и пощипывая недавно отросшие усы.

— Хе! Присяга... Теперь Зелимхану присягнешь, какая разница. Чтобы быть породистой лошадью, не обязательно иметь на крупе тавро. Воллахи! Брось свои бумажки, поедем со мной, через год ты будешь богаче царского наместника, клянусь своим единственным глазом.

— Нет, Гапо, не уговаривай меня, не пойду с тобой, — вздохнул Микал. — Лучше скажи, как там мои на хуторе? Давно их видел? Мать не болеет?

— Вчера с ними говорил. Старый Тимош сердится, обещает при встрече тебя палкой побить, а мать — плачет.

— Сона видел?

— Ага. Собирается с мужем в Моздок переезжать.

— Как она?

— Ничего, веселая.

Микал дернул щекой и отвернулся к окошку.

Вошла Химочка. Поставила на стол бутыль и принялась готовить закуску. Мужчины с ее приходом перешли на русский язык. Приезжий жаловался на плохую дорогу, а квартирант угрюмо ему поддакивал. «Невеселый, однако, хабар принес моему жильцу одноглазый», догадалась Химочка.

— Аль что неладно? — не утерпела, спросила она, когда незваный гость уехал.

Но Микал лишь рукой махнул и, надев черкеску, вышел на улицу. С минуту постоял у дерева, раздумывая, в какую податься сторону, затем поправил на поясе кинжал и направился к атаманскому двору: страстно вдруг захотелось увидеть Ольгу наперекор всем пересудам и сплетням. Он решительно толкнул знакомую калитку, но вместо Ольги увидел во дворе ее свекра.

В руках у него — вилы, в глазах — настороженное удивление.

— Чего тебе? — перекосил он соболиную бровь.

«Хотел поймать голубку, а поймал филина», — огорчился Микал.

— Дело есть, господин атаман, — с трудом выдержал он горящий взгляд атаманских глаз.

Вырва подошел к времянке, прислонил к стене вилы, взялся за дверную ручку:

— Ну, заходи, коль дело, — мотнул папахой, и первым шагнул через порог.