— Богомаз на Джикаев хутор ездил, господин атаман, — доложил Микал, сев на предложенный хозяином табурет.

— Откуда узнал?

— Кунак мой сегодня заезжал ко мне, он говорил.

— Одноглазый, что ль?

— Он самый.

Атаман поморщился:

— Ну и что с того?

— А то, что он был там у русского сапожника.

— Зачем?

— Не знаю.

— Может, сапоги заказывал?

— Это за пятьдесят–то верст? — усмехнулся писарь. — Что, у нас своих нет сапожников?

— Разные бывают сапожники. Тот, должно, лучше шьет.

Микал зло хохотнул. Он совсем забыл про Ольгу, ради которой пришел сюда. Сейчас он вполне искренне верил в то, что пришел не к ней, а к атаману, чтобы сообщить ему о странном поведении богомаза.

— «Лучше шьет», — повторил он презрительно атамановы слова. — А мне кажется, что между ними что–то нечисто. Клянусь попом, который меня крестил, неспроста тогда богомаз грибы собирал в Орешкином лесу, когда мы ловили беглого арестанта.

— А сапожник тут при чем? — возразил атаман.

— А при том, что он тоже приезжий и разговоры ведет недозволенные среди людей, я сам слыхал.

— Что же он говорил?

— Бог, мол, несправедлив к людям: одним дает богатство, другим — бедность.

— Тоже, стал быть, правду ищет, — погладил бороду атаман. Он помолчал, собираясь с мыслями, затем снова обратился к собеседнику: — Вот что, Миколай: пущай наш разговор и останется промеж нас. Никому не выказывай своих подозреньев. За богомазом установи надзор, только умно. Ежли твоя догадка окажется верной, к медали представлю. А теперь слушай сюды... Взавтри мои молодые сбираются базировать в Моздок. Так ты это самое... погляди за ними. Кузя–то, сам ведь знаешь, какой хозяин, — атаман вздохнул и поднялся с табурета, показывая тем самым, что разговор окончен.

* * *

Так уж повелось в Моздоке, базарный день был понедельник.

Хорош выдался нынче денек! Небо ясное. Дорога звонкая — гремят колеса повозки по смерзшимся комьям грязи, хрустят ледком на дорожных лужах.

У Ольги раскраснелось лицо. Синие глаза широко открыты. На порозовевших губах неопределенная улыбка. Стоило появиться солнцу, засинеться, как прежде, степным далям — и вот уже повернулась жизнь другой гранью. И нет больше нужды прыгать с Крутых Берегов в холодный, страшный Терек, и в сердце смутное предчувствие чего–то доброго, радостного. Может быть, это от мысли о предстоящей встрече с родными? А может быть, от сознания того, что она молода и красива и у нее в руках ременные вожжи, которыми правит парой резвых коней, а заодно мужем Кузей и даже атаманом-свекром? Как бы там ни было, а настроение у Ольги сегодня превосходное. Она покрикивает на гнедых и искоса наблюдает за пассажирами: прямой и длинной, как оглобля, Стешкой и ее скорчившимся в три погибели супругом. Совсем измучился человек. Кожа на лице пожелтела, губы запеклись, а горькие морщины вокруг них сделали Дениса похожим на святого мученика Симеона Столпника.

— Вот тута пекеть. Неначе кто кизеков наклал в брюхо и подпалил, — уловив во взгляде молодой женщины сострадание, пожаловался Денис и скрипнул зубами. — Пропала ни за хрен Невдашовская фамилия...

— Ну, затянул отходную, раньше времени, — недовольно отозвалась Стешка и мотнула головой в Ольгину сторону. — Сказал ведь человек, в Моздоке знакомый дохтарь имеется.

Денис только рот покривил, и, схватившись за живот, снова закачался из стороны в сторону.

В Моздоке уже не спали. Хлопали ставни. Мычали коровы. Горланили петухи. По узким улицам тарахтели арбы. Перемазанный сажей угольщик, шагая рядом с повозкой, на которой колыхалась такая же черная, как он сам, сапетка с углем, кричал монотонно, без всякого подъема:

— Углей! Угле-ей!

Из–за деревьев показались купола Успенского собора. Движимая вспыхнувшим вдруг чувством нежности к супругу, Стешка толкнула его локтем:

— Мотри, Денисушка, красота какая! Маковки синие блестят, а крест ровно огнем занялся. И дымки в небо из труб вьются, как шнурочки.

— Развалится, — проскрипел Денис в ответ.

— Что развалится? — не поняла обескураженная Стешка.

— Собор.

— Отчего ж он развалится?

— Оттого, что все на этом свете не вечное. Пройдет двести або тыща лет, и от твоего собора даже трухи не останется.

Стешка дико взглянула на мужа, плюнула в сторону и отвернулась, нахохлившись:

— С тобой гутарить, все одно что мякину жевать. Ото у тебя и фамилия такая — Невдашов. Невдавшийся, стал быть. Охо-хо!

Направились вначале к доктору. В открытую форточку небольшого чистенького домика, где жил он на квартире, вырывался на улицу шепелявый голос граммофона. Ему вторил мужской бас, не в унисон и даже не выдерживая ритма.

— Кто там?! — рявкнул этот бас за дверью, в которую Ольга тихонько постучала.

Спустя некоторое время на пороге появился здоровенный дядя. У него была иссиня-черная шевелюра, лихо закрученные усы и, полные алые губы. Весь он так и светился здоровьем и силой.

Увидев перед собой молодую женщину, он в замешательстве рыкнул: «Простите-с» и захлопнул дверь, чтобы спустя несколько мгновений вновь предстать перед нежданной гостьей в военном кителе с узкими серебряными погонами поручика медицинской службы.

— Простите, — повторил он, обнажая в улыбке великолепные крупные зубы, — я был в неглиже. Признаюсь, не совсем подготовлен к такому приятному визиту. Чему обязан?

С этими словами он прикоснулся нафабренным усом к Ольгиной руке, отчего та вспыхнула румянцем, и широким жестом руки пригласил в комнату.

— Я не сама... — смешалась гостья, не зная, куда девать глаза и руки от неловкости. — Я привезла больного Дениса Невдашова. Ему очень плохо. Вы у нас были в прошлом лете, Вольдемар Андриянович. Еще на гитаре пели... В Луковской мы живем. Отец мой Брехов Силантий, может, помните?

— Да вы садитесь, — снова улыбнулся офицер, смахивая ладонью с плетеного кресла женские подвязки, —и будьте, как дома. У меня, правда, беспорядок. Гости, знаете, вчера... Вы уж простите — холостяцкая жизнь и прочее. Как же-с, помню. Разве можно забыть такое очаровательное существо! Вас, кажется, зовут...

— Ольгой, — подсказала гостья. — Вы мне еще колечко подарили, да я его на Тереке потеряла, когда купалась.

Упомянув про купание, Ольга зарделась пуще прежнего. А у поручика дрогнул над губою черный ус.

— Так вы, пожалуйста, Вольдемар Андриянович, помогите моему знакомцу. Очень мается животом, а у него семья семь душ, — Ольга боком отступила к двери. — Ну, я пойду, мне еще к родителям завернуть надо, а потом на базар.

— Как — к родителям? — удивился Вольдемар Андриянович. — Разве вы не живете с ними? Вы что, вышли замуж?

Ольга кивнула головой:

— В Стодеревской живу. За атаманским сыном Кузьмой Прокопьевичем.

— Гм. Атаманша, значит? — офицер в задумчивости прошелся по комнате, на ходу поддел носком сапога упаковочную картинку. — Но куда же вы торопитесь? Я сейчас кофе сварю. Посидим, поговорим.

— Неколи, Вольдемар Андриянович. Вы помогите нашему Денису, мучается человек...

— А почему вы его ко мне, а не к земскому?

Ольга поджала губы:

— Кто ж того не знает, что военные доктора самые лучшие.

Под усами военного врача промелькнула довольная улыбка: комплимент деревенской красавицы пришелся ему по душе.

— Ну, хорошо, приглашайте сюда своего больного, но... — доктор поднял вверх указательный палец, — с таким условием, что в следующий раз вы не откажетесь при встрече выпить со мною чашечку кофе, ага?

— Ага, — весело согласилась Ольга и выпорхнула за дверь.

* * *

За окном холодный ветерки дождь, а здесь, в маленькой саманной хижине, которую уступил на время молодоженам Чора, тепло.

— Я люблю маму! — проговорила Сона после тщетных попыток привлечь внимание мужа безмолвными взглядами.

— А меня? — оторвался от книги Степан.