— Да так, по хозяйственным делам.

— А жена твоя тоже здесь?

— Дома осталась.

Ольга начала успокаиваться. Румянец на щеках сменился бледностью. Вспыхнувшие было радостью глаза потухли, словно синим дедком затянуло оттаявшие на солнце озера. Шагнула к чужому мужу, горько изломив тонкую бровь, спросила задрожавшим голосом:

— Дюже любишь свою чызгинюшку?

Степан опустил глаза.

— Люблю, Оля.

Оба помолчали. Затем Степан снова заговорил:

— Я слышал, ты вышла замуж. Поздравляю, так сказать, — чувствуя, что говорит вовсе не так, как хотел бы, смутился и умолк.

— Загубил ты мою жизню, сам, должно, того не ведая, — одними губами произнесла Ольга, пропустив мимо ушей неуклюжее поздравление. — Эх, Степа, Степа, боль моя... И откуда нанесло тогда тебя в нашу хату?

Степан хотел что–нибудь ответить, но Ольга предупреждающе подняла ладонь на уровень его губ.

— Ладно уж, молчи лучше. Ежли рассудить по-здравому, то и не виновен ты вовсе. Кто я тебе? Встречная девка. Да и не было ничего промеж нас.. А вот все равно злюсь на тебя. Злюсь за то, что не могу больше никого полюбить. Степушка! — Ольга перешла на свистящий шепот. Губы ее дрожали, щеки снова начали розоветь от прихлынувшей к ним крови, — исполни мою последнюю просьбу. Исполнишь?

— О чем ты, Оля? — нахмурился Степан, досадуя, что повстречался с казачкой.

— Пойдем на Коску. Погутарить хочу с тобой напоследе, чтоб не мешал никто. Я как чувствовала... И сон видела чудной, будто монах плясал в церкви... Я расскажу апосля.

— Неудобно вроде бы... еще увидит кто.

— Ну и пущай видит. Боишься, что ль?

Степан взглянул в Ольгины глаза. Они одновременно смеялись и плакали. Такому взгляду отказать нельзя.

— А где эта Коска?

— Недалеко, отсюда. Пойдешь вон к той церкви, что сразу за базаром, Духосошественская называется, и по Графской улице, мимо Алдатовского сквера все прямо и прямо. Выйдешь к Малому Тереку. За ним остров лежит большой, это и есть Коска.

— А как я на него переберусь? — спросил Степан и и тут же понял, что поставил себя в глупое положение.

— Аль плавать не умеешь? Неужели из–за меня нельзя один раз искупаться в теречной воде? Там мост есть, не боись, — сказала Ольга с грустной насмешкой и пошла прочь.

Степан вернулся к своей арбе. Где же Чора с его просом? Ага, вон сидит на кошме за арбой, подложив под себя ноги, и листает какую–то потрепанную книгу. Степан тотчас же узнал в ней Евангелие, при помощи которого отпевал «покойника» Чора. Он что–то говорит сидящей перед ним на корточках казачке, и обступившие их женщины всех возрастов многозначительно переглядываются между собой.

Степан облокотился на арбочную грядку, прислушался к ломаной скороговорке своего дядюшки.

— Святой книга говорит: «Два светила стоят рядом с молодым звездом. Один стоит с одна сторона, другой — с другая сторона. Один — сонца, другой — месяц», — тараторил Чора, водя коротким пальцем по засаленной странице.

— Сонца — энто, должно, ейный квантирант, — подмигнула подругам одна из казачек, — Гляди, Сюрка, обожгешься ты об энту длинноносую сонцу. Сбежить твой богомаз знов в свой Грозный, тольки его и видели. У него там, поди, жена и семеро по лавкам.

— Отцепись, пустомеля, — отмахнулась Сюрка, розовощекая, нарядно одетая молодица.

— А кто ж тогда месяц? — поддержала «пустомелю» ее не менее языкатая подруга.

— Звестно кто: писарь-осетин. Давно к Сюрке прилабунивается, а она, дура бузулуцкая, за женатого мужика ухватилась.

— Он, говорят, теперя больше на атаманский двор заглядывает, — вставила в разговор кумушек еще одна казачка. — А ты чего ж, Сюр, седни с Загиловыми на базар, а не со своим квантирантом?

— Ну чего пристали? — отмахнулась снова Сюрка от насмешниц-подруг. — Богомаз сам по себе, а я сама по себе. Покель он со своими иконами на волах доберется сюды, я уже набазаруюсь. Ты бы, Фрося, лучше в плетне дыру заделала, через которую к тебе сын псаломщика по ночам лазиит.

Над толпой женщин взвихрился хохот: «Ай да Сюрка! Ловко отбрила!» Степан тоже засмеялся, но по другому поводу: «Не теряет даром времени старый мошенник», — подумал он и незаметно отошел от арбы. На волах, значит, едет его связной. Ну что ж, тем лучше: он успеет встретиться с Ольгой. Хотя ему этого совсем не хочется.

Глава третья

Кузьма сидел на возу и скучал в ожидании жены, ушедшей купить кое–что по своей бабьей надобности. Какой день потерял из–за ее прихоти! Дед Хархаль, небось, уже самоловки проверил и мурзачей казачкам успел продать, а он, Кузьма, сиди тут без толку посреди базарного гомона и млей от скуки.

— Сидишь? — донесся к его взбаламученному сознанию знакомый голос. Кузьма оглянулся, рядом с повозкой стоял Микал, бледный от сдерживаемой ярости.

— Ну, сиди, сиди, может, цыпленка высидишь.

— А чего мне делать? — равнодушно отозвался Кузьма. — Садись и ты, если хочешь.

— Не для того я сюда послан..

— А кто тебя послал?

— Тебе–то что? Ты сиди, пока твоя жена с другим прохлаждаться будет.

— Ты энто об чем? — не понял Кузьма.

— Слушай, ошибка богова, — наклонился над повозкой Микал и зашептал ее хозяину в самое ухо.

Кузьма выслушал, не меняя выражения на лице, и совсем уже спокойно для мужчины, получившего сообщение об измене жены, ответил:

— Пущай ее.

У Микала брови на лбу подпрыгнули к папахе.

— Жена пошла с другим на Коску, а тебе все равно? Тебя, наверно, когда поп крестил, уронил вместо купели на пол? Оттого ты такой пришибленный.

— Не, — ухмыльнулся Кузьма. — Мамака говорила, что меня в дитячестве цыган напугал дюже.

— И ты не пойдешь за ними, чтобы всадить сопернику кинжал в горло? — продолжал допытываться Микал, глядя на равнодушного детину сверкающими от гнева и презрения глазами. — Какой же ты казак после этого? На тебя нужно надеть бабью юбку и водить по станице. И пусть все кричат: «У атаманова сына иногородний мужик увел марушку. Кузьма теперь сам марушка!»

— Ну, ну, ты не больно... не замай, — недовольно проворчал Кузьма.

— И пусть все бросают в тебя тухлыми яйцами, камнями и коровьими лепешками...

— Ну чего привязался?

— Прав был тот, кто сказал: «Умному закон — дураку палка». Не пойдешь — атаману доложу, он с тебя за посрамление казачьей чести шкуру спустит, — пригрозил Микал.

Последнее средство подействовало. Кузьма нервно передернул лопатками, словно почувствовав на них жгучее прикосновение отцовского кнута, нехотя слез с повозки:

— А куда идти?

— К Малому Тереку возле городской рощи. Там на острове увидишь.

— А коней с кем оставлю?

— Я посмотрю. Да иди же, а то опоздаешь!

Оставшись один, Микал некоторое время ходил вдоль повозки, разжигая свою ревность мыслями об удачливом сопернике. Проклятый русский! Мало ему Сона, он еще и Ольгу хочет сделать своей любовницей. Да неужели не сойдутся когда–нибудь их тропинки? Ох, и сладка будет минута утоленного мщения! Пойти бы взглянуть, как развернутся события на острове, но с кем оставить атаманских лошадей? Глазом не успеешь моргнуть, как цыгане уведут гнедых. Кого бы оставить вместо себя? Постой–ка, вон, кажется, мальчишка-осетин на арбе сидит, арбуз лопает. Подошел к нему, сказал по-осетински:

— Смотри, ломоть уронишь, ногу отшибешь.

Мальчик поднял кверху черные глазенки, с удивлением уставился на шутника-взрослого.

— Не отшибу, — ответил он после некоторого раздумья и вновь принялся за сочное лакомство.

— Ты с Джикаева хутора? — не отставал от мальчика Микал.

— Ага. Наших тут много: дед Чора с русским сапожником, бабка Бабаева с Асланбегом Караевым, старый Михел...

— Тебя Аксаном зовут?

— Не, — мотнул стриженой головой мальчик. — Я Сослан. А ты Микал, да?

— Хочешь, Сослан, заработать десять копеек? Еще арбуз купишь, больше этого, — не отвечая на вопрос мальчишки, предложил Микал.