— Что ты хочешь? — перебил купец «доброжелателя».

— Поменять деньги на деньги: я вам пять тысяч, а вы мне сто рублей.

— Четвертного хватит.

— Клянусь внутренностями попа, который меня крестил, даже я сам хорошо не знаю, хватит, или не хватит, мне ста рублей. Пойду спрошу у господина пристава.

— Ну что ты заладил: пристав да пристав. Возьми полсотни, черт с тобой.

— Нет, — покачал головой Микал. — Мне коня нужно покупать строевого. Разве за полсотни купишь? Это же не корова.

— Бери, бери, пока я добрый, — вынул из бумажника зеленую ассигнацию Неведов, — а то ничего не получишь.

— А господин пристав?

— Эх, несмышленыш! — скривил лицо Григорий Варламович, словно собираясь заплакать от жалости к гостю. — Да ведь приставу тоже сотни за глаза хватит. Дам ему «катю» — он и доволен. А ты с чем останешься? Вот с чем, — купец с грустной улыбкой вывернул перед носом молодого человека дулю. — Бери зелененькую и катись отсюдова к едрени-фени.

Микал взял деньги, взамен положил на стол этикетку и, по кавказскому обычаю приложив ладонь к груди, направился к двери.

— Постой–ка! — окликнул его хозяин дома. — Будь другом, скажи, каким это ты манером пронюхал? Ей-богу, я таких шустрых хлопцев очень даже уважаю. Давай–ка знакомства ради зверобойной настоечки дерболызнем.

Григорий Варламович вынул из шкафчика пузатую бутылку, налил в стаканы желтоватой жидкости:

— Будь здоров, казак.

— Будьте здоровы, господин купец.

Выпили. Крякнули. Закусили балычком.

— Ну, теперь объясни, как тебе удалось разузнать об этом деле? — прищурился купец.

— Не надо оставлять сумки с деньгами в фургонах на чужих дворах, — осклабился предприимчивый гость, промолчав о разыгравшейся на базаре драме, и пошел к выходу.

Закрыв за ним дверь, Григорий Варламович походил по комнате, потом вернулся к столу, выпил еще один стаканчик настойки, покрутил круглой головой и, обращаясь к висящему в углу образу Спасителя, с чувством воскликнул:

— Ну и мошенники же все, сукины дети!

А Микал вернулся к оставленному под стражей ногайцу, тот уже был не один. Вокруг арестованного толпились такие же худые и нищенски одетые его собратья, отчаянно жестикулируя и что–то доказывая вооруженному карабином казаку.

— Отпусти Абдуллу, ради аллаха! — кинулись они навстречу Микалу. — У него большая семья, ему нельзя сидеть в тюрьме: все дети без него с голоду сдохнут. Русского купца нада сажать, он таких плохих денег дал.

— Господин пристав приказал доставить преступника в полицию. Айда за мной, — как можно строже приказал по-ногайски Микал и сделал повелительный жест рукой в сторону полицейского участка, расположенного между Духосошественской церковью и тюрьмой. Ногайцы, как стадо баранов, зашлепали по грязи в указанном направлении.

Выбравшись из людской гущи, конвоир остановил арестованных, тяжело вздохнул.

— Жалко, мне Абдуллу, ребята, — сказал он, кивнув папахой на угрюмое тюремное здание. — Пропадет, как бараньи кишки на солнце.

— Очин жалко! Отпусти ради ваш бог Исса.

— У вас деньги есть?

— Много есть. Бери, пожалуйста, господин начальник, все равно никто не хочет их брать, — и ногайцы наперебой стали совать в руки Микала злополучные ярлыки.

Микал поморщился:

— Таких не надо. Другие есть?

Ногайцы поежились, заскребли затылки худыми грязными пальцами:

— Очин мало...

— Ну, давайте у кого сколько есть.

* * *

Стешка вошла в комнату доктора первая. Осенила себя троеперстием, поклонилась в угол. После уж разобрала, что поклонилась не иконе, а намалеванной на фанерке голой бабе.

— Здравствуйте в вашей хате, — поздоровалась с красавцем-офицером и шмыгнула длинным носом. — Вот, господин, будьте ласковы, поглядите моего Дениса, что в ем за хвороба такая. Совсем измучилась.

— Кто ж измучился? — усмехнулся доктор и ткнул пальцем в Дениса, сгорбившегося от боли и страха перед такой важной персоной. — Ты или он?

— Извелась, батюшка, совсем: ни тебе дров нарубить, ни скотине корму задать—все сама. С его какая работа — маята одна.

— Гм, — поручик взял со стола стетоскоп, повертел в холеных, но крепких пальцах с крупными розовыми ногтями, презрительно посмотрел на пациента.

— Раздевайся.

Денис развязал на поясе веревочку, стянул с плеч старый залатанный зипун, скомкав, сунул его жене. Затем, захватив длинной, как у шимпанзе, рукой, на загорбке полуистлевшую ткань ситцевой рубахи, торопливо потянул через голову. Кррак! Материя не выдержала грубого обращения и расползлась в стороны, явив взорам свидетелей бледно-серые, угловатые, как сошники сохи, Денисовы лопатки.

— Потянула бы тебя нечистая сила! Последнюю рубаху порвал, — запричитала было Стешка, но доктор поднял протестующе руку, и она умолкла.

— Мыться нужно чаще, — брезгливо покривил губы доктор, подходя к больному и запуская ему под ребро пальцы.

— Куда уж чаще, — перекосился Денис от боли. — На Петров день в Тереку купался, когда пеньки вылавливал. А перед Покровом из Галюгая шел пеши да в дождь попал — уж вымыло куда лучше.

— Ну, ладно, помолчи... Давно заболел?

— Надысь. Дрова рубил, меня и скрючило.

— Какие симптомы?

— Чего?

— Как, спрашиваю, болезнь себя проявила? Что почувствовал?

— Дык, это... скрючило, говорю. В брюхо ровно кто головней наложил, запекло — спасу, нет. Веришь, ваше благородие, хучь в могилу живым прыгай.

— Я его с уголька сбрызнула, думала, кто сглазил, — вставила Стешка. Но доктор опять махнул рукой и она осеклась.

— А как чувствуешь себя сейчас?

— Теперя, стал быть? И теперя пекеть. Только по-слабже будто.

Доктор задумался, постучал стетоскопом по столу.

— Печет, говоришь?

— Пекеть, ваше благородие. Может, пропишешь чего: пилюли какие или порошки?

— Прописать можно, только бесполезно все это: у тебя, любезный, рак желудка.

— Рак? — изумился больной. А у Стешки от удивления еще больше вытянулся нос.

— Как же он забрался туда? — Денис недоверчиво ухмыльнулся, ища глазами на лице доктора отражение ловко придуманной шутки. — Ну, заползла бы еще ужака, куда ни шло: такое на покосе могёт случиться, уснешь, разинешь хайло, она и того... махнет в рот заместо норки. А чтоб рак? Такого и деды не рассказывали, не было такого случая в наших краях. Я и купаюсь–то в Тереке два, от силы три раза в году. И то, если по нужде: берег обрушится вместе с тобой или за корчом польстишься. Воды, кажись, не глотал теречной. Да если б и глотнул случаем, так почуял бы: не муха ведь, в нем клешни вона какие. Ты, должно быть, пошутковал, ваше благородие?

— Да уж какие тут, братец, шутки, — возразил поручик и, присев к столу, принялся писать рецепт. — Зайдешь в аптеку, напротив Армянского собора, спросишь там. По этой бумаженции купишь лекарство. Будешь принимать по столовой ложке три раза в день. А теперь ступайте, мне в Отдел пора.

— Спаси тя Христос! — заворковала Стешка, подавая мужу зипун и помогая ему засунуть длинные руки в короткие рукава. — Что значит ученая головушка...

— Да вот еще что, — перебил поток благодарственных Стешкиных слов «ученая головушка». — Хорошо бы ему сыру голландского поесть. В гастрономии Левандовского есть превосходные сыры... А это что такое? Гонорар, надо полагать? Ну ладно, ладно, незачем мне его в руку совать, положи на стол. Эх, необразованность наша, Расея-матушка! Кто ж врачу, да еще военному, за прием рубль платит? Пять рублей и то мало.

— Попу надысь за молебен трешницу отвалила, — сконфузилась Стешка, утирая рукой красный, как у гусыни, нос. — Ты уж не серчай, господин хороший, нетути боле. Шестеро девок у меня одна другой меньше, раздетые на печи сидят. Какие уж тут рубли...

— Ну, ладно, расчувствовалась. Нечего мне тут социологию разводить. Я ведь так, пошутил. Нужен мне твой рубль, как же. За него у Каспарки Осипова и не выпьешь как следует.