— Это за рупь–то? — недоверчиво скосил глаза на доктора Денис, завязывая поверх зипуна веревочку и морщась от боли. — Ну не скажи, ваше благородие, с такой деньгой да закатиться на Веселый хутор.

— Дурак ты, братец, не в обиду будь сказано, — перебил пациента доктор. — Я же не о раке говорю, а о мадере, коньяке, шампанском. Вот ты раку пьешь, у тебя и болезнь «рачная», а пил бы благородные вина, и болезнь бы у тебя была благородная.

— Это какая же? — открыл рот заинтересованный Денис.

— Катар, скажем, или цирроз. Вот у меня, например, белая горячка будет, потому что неразведенный спирт люблю. Ах, черт! Заболтался я с вами. Ну, давай, давай, топайте. Опоздал из–за вас в Отдел. Да не забудьте сыру купить. Хоть перед смертью попробуешь, какая это замечательная закус... лекарство, то есть, — поправился поручик.

— Спаси тя Христос, — еще раз поклонилась Стешка красавцу-офицеру и подтолкнула в спину замешкавшегося у порога мужа.

От утреннего заморозка не осталось и следа. Иней на крышах домов и на листьях деревьев давно поднялся в воздух легким паром. Комья грязи па дорогах растеклись под лучами солнца жидким месивом, отражая в себе, как в зеркале, и редкие облака на бледном чахоточном небе, и голые, словно обглоданные гигантской козой акации в Алдатовском сквере, и арочные стены «Эрзерума», нелепого кирпичного здания, занимающего целый квартал между Графской и Торговой улицами. Когда–то «Эрзерум» был караван-сараем и укрывал за своими толстыми стенами толстосумов-купцов от лихих абреков. Сейчас же в нем располагался филиал городского рынка, ведущий торговлю в небазарные дни.

Грязь была великолепна: жирная, с желтоватым отливом. Не грязь, а тесто: бросай-в печку и выпекай чуреки. Она сочно чвякала под подошвами пешеходов и с веселым плеском, разлеталась в стороны от колес фаэтонов и пролеток.

— Берегись, православные!

Уличный фонарь испуганно прижался к кирпичному, тоже похороненному под грязью тротуару, замер на единственной ноге, словно журавль посреди болота. Прижался к колонне караван-сарая и Степан. Однако увернуться от струи грязи ему не удалось: тяжелые брызги ударили по голенищам сапог и расцвели на них желтыми созвездиями. Несколько таких же звезд щелкнуло по афише, наклеенной на стене «Эрзерума» и тем самым привлекло к ней внимание прохожего. Афиша сообщала городским жителям, что в синематографе Циблова сегодня будет демонстрироваться новый французский фильм «Грязное дело или преступление в таверне Сатаны». «Потрясающая драма длиной в тысячу саженей ^[64]! — кричала афиша огромными красными буквами. — Нервным смотреть не рекомендуется. Масса убийств! Картина заканчивается своеобразным апофеозом: вездесущая полиция в лице изящных ажанов торжествующе открывает в подвале таверны груду скелетов».

Степан усмехнулся: «Грязновато, что и говорить». Он пересек главную улицу. Она тоже отражает своей проезжей частью облака и деревья. Венеция да и только! Если бы вместо армянских арб плыли по ней итальянские гондолы.

В этой, южной, части города не столь многолюдно, хотя здесь сосредоточены самые важные административные учреждения: городская управа, полиция, мировой суд.

Степан шел мимо Алдатовского сквера, в котором застигнутые заморозком тополя роняли с печальным шумом потемневшие листья, и тщетно старался разобраться в обуревавших его чувствах. И надо же было ему повстречаться с этой взбалмошной казачкой! На базар с минуты на минуту приедет соратник по подпольной работе, а он, видите ли, на свидание с чужой женой тащится. Революционер называется. Не успел из одной тюрьмы вырваться, как в другую, попал — женой обзавелся. А теперь и того хуже...

Он вспомнил, как гулял на собственной свадьбе, сидя в одиночестве в своей мастерской и изнывая от скуки и желания хоть бы одним глазом взглянуть на невесту. Ох уж эти обычаи! И голодный насидишься, в то время как остальные, едят и пьют сколько им вздумается, и насмешек натерпишься за свадебный период — до конца жизни хватит.

А как трудно было добиться согласия на эту свадьбу!

— Нельзя, Данел, отдавать дочь за русского, — это Аксан Каргинов высказал на нихасе свое мнение в ответ на просьбу Данела к старейшинам хутора разрешить жениться Степану на его старшей дочери.

— Сегодня только узнал, что ты самый старый в хуторе, Аксан, — усмехнулся Михел Габуев. — Говорят, на Дортуевском хуторе тоже переменился обычай: не старики, а мальчишки стали решать все вопросы на нихасе.

Пристыженный «мальчишка» с черной окладистой бородой молча отвернулся в сторону.

— Я считаю, — продолжал Михел, — что русский стал нам за это время братом, а кто в семье обидит брата?

— Он не нашего племени, — пробурчал недовольно один из стариков. — Пускай идет к своим.

— Когда у твоего внука разболелся живот, Бибо, почему ты пошел за помощью к нему, а не к своим? Раньше ты по этой части все больше к бабке Бабаевой заглядывал, — подал голос Чора. А все остальные, сидящие на холме, рассмеялись: действительно, когда Бибо был помоложе, он частенько–таки забегал к вдовушке Мишурат за целебным снадобьем.

— Почему русскому нельзя жениться на нашей девушке? — повысил голос Михел. — Может быть, у него три глаза, а не два, как у нас?

— Никто не говорит, что Степан плохой человек, — поднялся со своего места Яков Хабалонов. — Пусть берет в жены Сона и да будет им рай на земле. Но сможет ли он заплатить отцу невесты ирад? Сколько ты положил за старшую дочь, Данел?

Данел стал лихорадочно соображать: назвать большую сумму — зятю придется не по карману; назвать маленькую — прохода не будет от насмешников, скажут, избавился Данел от никудышней дочери.

— Пятьсот рублей, — наконец выдавил из себя и орлом оглядел членов хуторского кворума.

Шепот удивления, словно порыв ветра по макушкам деревьев, прошелестел над нихасом. Еще бы! Так много просят только за княжну, но не за простую деревенскую девку. И двухсот хватило бы за глаза этому нищему гордецу Данелу.

— И сапожник дает тебе такие деньги? — не сдержал удивления Михел.

— Половину уже отдал, — уверенно соврал Данел. — Вот бочонок вина в Моздоке купил, сказал, пусть выпьют почтенные жители нашего хутора себе на здоровье.

При этом известии весь нихас одобрительно зашумел. Хороший парень этот русский. Пускай женится на осетинке, не обедняет хутор: вон сколько их, таких длинноволосых красавиц, сидит в каждой сакле — больше, чем нужно.

— Пусть старейший скажет свое слово! — выкрикнули из толпы, решив не оттягивать начало даровой выпивки. — Как Осман Фидаров скажет, так и будет. Говори, дада!

Седой Осман оперся на костыль, обвел односельчан выцветшими глазами.

— И черную, и белую овцу подвешивают к перекладине за заднюю ногу, — сказал старый мудрец, — Все равны перед богом: и осетины, и русские, Пусть будет так, как бог хочет.

— Почтенные! Вы нарушаете адаты, выдавая осетинку за русского! — выкрикнул Мырзаг Хабалов.

— Русский одной с нами веры, и наши народы с незапамятных времен живут в согласии и дружбе, — ответил на реплику старейший. — И не тебе бы, Мырзаг, затевать этот разговор, ибо не у тебя ли у самого жена мусульманка?

Донесшийся из сквера многоголосый говор вернул Степана из прошлого в настоящее. Он остановился, заглянул через железную ограду. Между деревьями на аллее толпились горожане, крайне чем–то заинтересованные. Степан прислушался.

«Существующий строй пора отправить на кладбище истории» — говорил один из них спокойным и даже торжественным голосом, а все остальные удивленно охали и сопровождали его речь комментариями.

— Это царя, стал быть, предлагает того... к ядреной бабушке, — пояснил один.

— Наших бы брюханов тожить отправить на Ильинское кладбище, кол им осиновый в спину, живоглотам, — предлагал другой.

— Помене бы зубами ляскал, дуролом, а то вон Змеющенко сюда ширкопытит, он тебе загонит энтот кол куда не следовает, — предупредил третий.

«Листовку читают», — догадался Степан. Он хорошо помнил ее содержание, ибо точно такую же переправил недавно в Гашун.