XXXIV

Московская сутолока ошеломила Галочку. Как смешны и по-провинциальному наивны были ее надежды случайно встретить здесь Алексея! Где там! Хоть тысячу лет проживи в этом городе, с утра до вечера ходи по его бесчисленным улицам и переулкам — все равно не встретишь знакомого лица.

Да и в Москве ли Верховцев? Может быть, за тысячу верст от столицы живет Алексей со своей семьей и никогда больше не пересекутся их жизненные пути.

Галочка все это хорошо понимала. И все же она была рада, что приняла предложение Павловского и приехала в Москву. Вопреки всем доводам рассудка, жила в ней сумасбродная надежда: через год, через пять, через десять лет, но на московском шумном перекрестке, среди чужой безразличной толпы вдруг увидит она гордую голову, печальную складку у милого рта.

Клиника, в которой работал Павловский, была одной из самых больших в Москве. Старое, по-екатеринински величественное здание с колоннами у главного подъезда широкой подковой раскинулось на весь квартал. День и ночь десятки автомашин с красными крестами подъезжали сюда. И Галочке порой казалось, что ничего не изменилось в ее жизни, все идет, как и во время войны: та же кровь, боль, стоны. И глядя на чужие страдания, облегчая мучения других, она забывала свои.

Тихон Иванович Павловский предложил:

— Будете у нас жить. Жена моя — баба добрая. Подружитесь.

Галочка отказывалась, но Тихон Иванович прикрикнул, и она согласилась. Комнату Павловские отвели для Галочки совсем крошечную: кровать, маленький стол, шкаф, стул — и все. Но Галочка радовалась. Теперь она наедине со своим прошлым, а это было самым дорогим, что осталось в жизни. Долгими ночами она могла лежать в своей каморке, вспоминать все, связанное с Алексеем: каждое его слово, жест, движение. Она восстанавливала в памяти все, что тогда проходило незамеченным.

Жена Павловского — Виктория Александровна — пышная блондинка, на светлом лице которой удивительно сияли темные крупные глаза, показалась Галочке высокомерной, важной и очень гордой. В своих нарядных пижамах она напоминала причудливую рыбу, лениво плавающую, как в аквариуме, в просторной, богато обставленной квартире.

Тихон Иванович редко бывал дома. Уезжал он рано утром и возвращался после одиннадцати вечера. Кроме работы в клинике он еще читал лекции, руководил научно-исследовательским институтом, редактировал пухлые научные труды с длинными и мудреными названиями.

Первое время Галочка очень стеснялась Павловских. Не видно ее и не слышно. С важной хозяйкой почти не разговаривала, при встречах вся беседа состояла из обычных: «Доброе утро!», «Спокойной ночи!»

Но однажды к ней в дверь громко постучали. Виктория Александровна, в ночной сорочке, со спутанными волосами и испуганным лицом, попросила Галочку сходить в аптеку за лекарством: Тихону Ивановичу внезапно стало плохо — что-то с сердцем.

Галочка принесла лекарство и до утра просидела с Викторией Александровной: хозяйка боялась оставаться одна с больным.

С этой ночи все переменилось. Важная профессорша в шелковых пижамах оказалась, в сущности, простой и сердечной женщиной, веселой, отзывчивой, всегда готовой всплакнуть над чужим горем, помочь в беде. Несмотря на разность в возрасте и в положении, они часами могли болтать на всякие, и важные и пустяковые, темы.

Обычно по вечерам, когда Галочка возвращалась с работы, они с ногами забирались на большой диван, тушили свет и в полумраке комнаты, освещенной слабым светом уличных фонарей, часами вели душевные, как сами называли, разговоры: о своей прошлой жизни, о войне, мечтали о будущем. Галочка рассказывала Виктории Александровне о Проскурове, о смерти матери, о лейтенанте Северове.

Обо всем говорила Галочка, но о самом главном в своей жизни — об Алексее Верховцеве — не сказала ни слова. Все же по многим мелочам Виктория Александровна догадывалась, что у Галочки есть какая-то тайна. Движимая любопытством, она не раз задавала наводящие вопросы, но Галочка отмалчивалась. И Виктория Александровна сделала вывод, что в жизни Галочки была драма, — вернее всего, неудачная любовь. Ей было жаль девушку. Почему так несправедлива судьба? Почему так много вздорных, неинтересных, грубых, лживых и мелких женщин живут с хорошими мужьями, а милая, сердечная девушка, умница и скромница, живет одна, стареет в тоскливом одиночестве?

Каждая женщина в той или иной мере — сваха. Была свахой и Виктория Александровна. Ей хотелось найти человека, которого полюбила бы Галочка. При таком характере, при таком образе жизни — работа и дом — она, конечно, никогда сама замуж не выйдет!

Но Галочка и слушать не хотела о знакомствах, о замужестве.

— Что вы, что вы! Никто мне не нужен. Никого я не люблю и любить не буду!

А печальные глаза говорили: «Нужен! Люблю! И всегда буду любить!»

XXXV

Полк Героя Советского Союза гвардии полковника Алексея Николаевича Верховцева после окончания войны расквартировали на Одере, километрах в тридцати от Бреслау, на территории бывшего немецкого военного городка.

Узкое асфальтированное шоссе, оторвавшись от автострады, круто уходило в лес. По обеим сторонам тянулись дремучие, совсем таежные, неожиданные в центре Европы заросли. Тишь. Глушь. А в самой чаще расступившиеся сосны открывали городок многоэтажных корпусов-казарм, вокруг которых толпились офицерские коттеджи, гаражи, водокачка, электростанция. Были здесь и спортивные площадки, и бассейны, и офицерское казино с отдельными номерами, с рестораном на первом этаже.

Полк разместился удобно, просторно. Но как-то не верилось, что это всерьез и, надолго: видно, действовала еще сила фронтовой инерции. Так бывает: мотор уже выключен, а машина все стремится вперед…

В один из вечеров к командиру полка пришел его заместитель по политической части подполковник Бочаров. По своему обыкновению, начал без предисловий:

— Ну, как будем жить по мирному плану, гвардии Алексей свет Николаевич?

— Ты что имеешь в виду?

— Все имею в виду. И полк, и тебя, и себя.

— Не понимаю. Как будто бы ясно. Уже начали строевую и огневую подготовку. Проводим политзанятия. Да мне ли тебе говорить…

— Ну, хорошо. Начнем с самих себя. Звания у нас немалые, да и должности солидные. А знания — лейтенантские. Военные училища! Ты об этом не задумывался?

Верховцев усмехнулся:

— А такую академию, как война, ты со счетов сбрасываешь? По году за курс — и то полный срок обучения.

— Наш боевой опыт — большой капитал. Но ты марксизм-ленинизм изучал? Помнишь: практика без теории слепа.

— А не рано ли, Василий Васильевич, за букварь думаешь садиться? Дай хоть после боев остыть. Может быть, еще и не все закончилось? Сам знаешь, на Восток войска потянулись. А ты — учиться!

— Там и без нас обойдутся, а в случае чего, как в песне поется, будут сборы недолги.

— Что же ты предлагаешь? Подавать рапорт и ехать на учебу? Отпустят ли?

— Сейчас, верно, не отпустят,- — призадумался Бочаров. И спохватился: — А заочные факультеты для чего? Ты — в академию имени Фрунзе, а я — в Военно-политическую. Порядок?

— А не поздно ли нам? — покачал головой Верховцев. — Не мальчишки. Неудобно как-то…

Бочаров вспыхнул:

— Учиться никогда не поздно, это еще моя бабушка знала. Ну так что же? Какое будет решение, гвардии полковник?

— Дай подумать! — улыбнулся Верховцев горячности замполита. — У тебя все пожар. — И вспомнил: — А Орлов как? Начальник штаба. Не должен отставать.

— Мы и его сагитируем. Петр человек сознательный.

Верховцев прошелся по комнате:

Но Бочаров не ответил на шутку. Лицо снова стало озабоченным.

— Есть еще один важный вопрос. Дисциплина. Все хорошо и правильно: победители! Освободители! А оборотная сторона медали: дисциплиночка подгуляла. Раньше мы этого не замечали, война все списывала. А сейчас, куда ни посмотришь, там — ворот расстегнут, там — голенища ухарски завернуты. Вчера поехал во второй батальон, выхожу из машины, навстречу — старшина. Не воин, а картинка: бриджи из тончайшего бостона, сапоги брезентовые, на заказ сшитые, фуражка по-кузьма-крючковски набекрень сдвинута, из-под нее чуб выглядывает превыше всякой меры.