В приоткрывшуюся дверь просунулись усы дежурного вахмистра.

— Господин ротмистр, тут к вам какая-то старуха…

— Гони её в шею!

— Слушаюсь!

За дверью послышалась возня, крики, потом она распахнулась, и старуха ворвалась в кабинет. За ней выглядывал растерянный вахмистр, держась за щёку.

— Пошёл вон, осёл! — процедил ему сквозь зубы ротмистр и, повернувшись к старухе, сухо сказал: — Что вам угодно? Только побыстрее, мне некогда!

— Почему меня не пускают? — тяжело дыша, начала она. — Ведь я ваша помощница!

При звуках этого голоса Петров вздрогнул и пристальнее вгляделся в стоящую перед ним женщину. Это была мадам Воложанина! Вернее, это было то, что осталось от пышнотелой, холёной матроны, напоминавшей актрису Ермолову с известного портрета Серова; она походила на обыкновенную уличную старуху-побирушку – грузное разбитое тело без малейшего намека на женскую фигуру, с отвисшей грудью, жёлтое морщинистое лицо, спутанные пряди пегих волос, на плечах какая-то серая пыльная хламида.

— Кхм… рад вас видеть, Софья Максимилиановна… Однако не понимаю, чем могу… Служба ваша у нас закончилась, к тому же я уезжаю…

— А где мои детки, мои сыночки Гришенька и Петя? Я за ними пришла…

— Но почему ко мне?

— А к кому же, к кому?.. — она говорила быстро и нечленораздельно, повторяя одни и те же слова. — К вам, к вам, только к вам… Ведь вы их защитник, да, да, защитник…

— Я очень сожалею… Но один ваш сын, Григорий, убит во время мятежа…

— Так-так-так, — вдова часто закивала головой, и ротмистр подумал, что она не расслышала.

— Один, говорю, убит, а другой арестован и ждёт суда.

— Так-так-так, — снова закивала Воложанина. — И сегодня я их увижу?

— Я повторяю… — раздражённо начал Петров и вдруг всё понял и почувствовал на спине озноб ужаса.

— Тебе надо заплатить, да? Я заплачу, заплачу… — бормотала она. — Правда, у меня отобрали магазин, но я заплачу, заплачу… Я тебе телом своим заплачу… Ты ведь любишь меня… — неожиданным скоком она приблизилась к ротмистру, схватила его за плечи. — Посмотри, какая я красивая!.. Возьми меня!..

От неё пахло давно немытым телом. Страх и отвращение охватили ротмистра. Он стал отдирать от себя её руки. Она взвыла по-звериному.

— А-а-а! Ты не хочешь мое тело, ты хочешь мою душу! Я знаю, кто ты! Ты сатана! Забери мою душу, отдай мне моих детей!..

В кабинет вбежал испуганный вахмистр. Двое мужчин с трудом справились с визжащей, плюющейся женщиной. Её увезли в лечебницу связанной в полицейской коляске.

Через месяц Воложанину, как совершенно безнадёжную, выгонят из больницы, и долгие годы она будет бродить по Владивостоку, став одной из его достопримечательностей; вся в разноцветных лентах, с бумажными цветами, воткнутыми в седые космы, она будет пугать детей, а у взрослых, знающих её историю, вызывать презрение и жалость…

Петров уезжал из Владивостока с испорченным настроением.

В ноябре начались суды и казни. Судили (порциями) более полутора тысяч человек, казнили (тоже порциями) сорок шесть. Оставшихся в живых участников восстания на «Скором» расстреляли на Русском острове, в бухте Новик; матросов Сибирской флотилии – на берегу бухты Тихой; солдат Владивостокского крепостного минного батальона – на берегу бухты Улисс.

Из воспоминаний очевидца расстрела минёров.

«…В лесу была вырыта длинная яма, а над ней зарыты столбы, их привязали к столбам и надели на голову мешки; явился поп со словами: «Кайтесь, я вас напутствую к новой жизни», но солдаты не дали ему договорить, многие начали крыть попа матом, а один солдат, Кононов Александр, попросил у попа закурить… К нему подошёл офицер и дал ему через дырку, которую он прогрыз зубами в мешке, прикуренную папиросу, и он перед смертью покурил… Расстреливать их вызвали казаков, но казаки отказались, тогда вызвали солдат, и солдаты отказались, тогда полковник – руководитель расстрела – вызвал «крестиков»[20], и «крестики» их расстреляли».

Из предсмертного письма рядового Владивостокского крепостного минного батальона Кирилла Кудрявцева на родину, в деревню Нагаткино Медниковской волости Старорусского уезда Новгородской губернии.

«…Передайте всем родным и знакомым мои последние слова: простите, простите, простите, я оставляю вас, ухожу от вас, дорогие мои, затем я честно погиб за родину-мать и свободу, хотя вы этого не знаете, но я знаю».

Фактически оказалась разгромленной Владивостокская организация РСДРП. Ефим Ковальчук, Иван Вахреньков, Пётр Воложанин и другие руководители организации были сосланы на каторгу на разные сроки. Григорий Шамизон (Доколе) был повешен в тюрьме.

Из предсмертного письма большевика Г. М. Шамизона, напечатанного в газете «Маньчжурский рабочий»

(Харбин, 1908).

«…Товарищи, я иду на эшафот, твёрдо зная, что буду отомщён, как и отомщена будет и вся до сих пор пролитая народная кровь. Знаю, смерть моя только увеличит то пламя, которое скоро уже поглотит палачей наших и все творимое ими зло их. Товарищи, я умираю. Да здравствует народ и его пробуждение. Пусть наша свежая кровь запылает великим огнём всенародного восстания и да придет же, наконец, та святая жизнь в мире, в любви то счастье, за которое мы вместе боролись.

Прощайте же, друзья мои, живите долго и счастливо. Будьте сильны перенести случайные подчас, даже неизбежные удары и быстро идите вперёд, все вперёд и вперёд. Желаю познать вам лучшие дни. Прощайте же, мои дорогие товарищи. Вечно ваш Гриша Шамизон».

Иван Рублёв медленно, с трудом всплывал со дна на поверхность, тело было ещё чужим, рук и ног он не чувствовал, но сознание постепенно возвращалось к нему.

Наверху забрезжил неясный свет, он становился всё резче и резче и вдруг ударил болью по глазам. Он всплыл, он видит над собой небо!

Но это… это не небо, это бело-голубой, свежепобеленный потолок! Вон даже волосок от щетки прилип… Иван продолжал лежать неподвижно, силясь понять, где он находится. С ним и раньше бывало такое, но только тогда это было похмельное пробуждение, а на сей раз – воскрешение из мёртвых. Последнее, что помнил Иван, – огонь, дым, грохот и палуба, вставшая ребром.

Над ним склонились лица, знакомые, родные лица – Васятка и Аннушка! Улыбаются как-то испуганно, словно не верят, что он выкарабкался.

А выкарабкивался он долго. Две недели прошло со дня восстания, с того дня, когда Васятка нашел полуживого Рублёва в старой полузатопленной барже и, дождавшись вечера, с помощью двух друзей мастеровых привёз его к себе домой, на Орлинку. Две недели брат с сестрой, сменяя друг друга, сидели у постели больного. Богатырское здоровье матроса, бескорыстная помощь старого слободского фельдшера и Аннушкины супы, в которые ушли две последние курицы, – сделали своё дело.

Иван неотрывно смотрел в ласковые голубые глаза девушки, на которых ещё не просохли слёзы радости.

Аннушка… Любимая… И вдруг вспомнилось, словно полоснуло по сердцу: чужая жена! Она бросила, предала его, а теперь из жалости выхаживает!

Он сделал движение, чтобы подняться, но она мягким движением удержала его:

— Лежи спокойно. И молчи. Тебе нельзя… — женская интуиция подсказала ей, что его мучит, и, прижав губы к его уху, Аннушка прошептала: — Дурачок! Никого у меня нет, я тебе верная… Спи!

Матрос быстро пошёл на поправку. Похудевший, заросший, он сидел в кровати и жадно слушал горестный рассказ Васятки о гибели Степана Починкина и Ивана Лушкина, о ссылке Ефима Ковальчука, Максимыча и Пети Воложанина; скрипел зубами и грозил кому-то за окном костлявым кулаком.

Аннушку он ни о чём не спрашивал, догадывался, что разговор о Бугрове ей будет неприятен. Главное, он считал, в том, что она не предала их любовь.

Когда Иван совсем окреп, на квартиру Максименко явились ведомые Васяткой двое рабочих-портовиков.

— Товарищ! — сказали они. — В городе тебе оставаться более нельзя: полицейские ищейки рыщут всюду, могут нагрянуть и сюда. Поэтому комитет решил переправить тебя за границу…