Надя отшвырнула загремевший рупор и злобно сказала:

— К чёрту этих трусов! Пойдем к Гнилому Углу поднимать 12-й полк… Командуй, Яков!

«Скорый» отошёл от стенки. Матросы, облепившие борта кораблей, мимо которых проходил мятежный миноносец, уже не кричали «ура», а молча смотрели на него; некоторые махали бескозырками, но это было не ликование, а скорее сочувствие, реквием «безумству храбрых». Гордый в своем одиночестве, «Скорый» напоминал в эти минуты «Варяг», вот так же проходивший сквозь строй чужестранных кораблей к выходу из Чемульпо на бой с японской эскадрой.

Может, именно поэтому Пайков, участник войны, сказал Рублёву, стоявшему у штурвала:

— Ну, Ваня, последний парад наступает!

— Помирать – так с музыкой! — в тон ему отозвался Иван, обнажив в улыбке крепкие литые зубы. Улыбка была не показная, бодряческая – так улыбается человек, уверенный в своей правоте и силе, не боящийся ни бога, ни чёрта. Таким он и был, русский матрос Иван Рублёв.

— Не торопись, Ваня, в «могилевскую губернию», — усмехнулся Яков. — Сначала мы туда начальство спровадим! — и тут же заорал: — Ну куда, куда крутишь? Повылазило? Лево руля!

— Есть лево руля!

«Скорый», дойдя до Гнилого Угла, застопорил машины, и Надя вновь схватила валявшийся на мостике жестяной рупор.

— Солдаты! Присоединяйтесь к нам! Да здравствует вооруженное восстание!..

12-й Восточно-Сибирский полк, на который у эсеров были большие надежды, присоединился… к оставшимся верными правительству частям и потому ответил частой ружейной стрельбой, которая велась под прикрытием казарм и сухого дока. Лишь две шампунки отвалили от берега и, часто-часто ощетиниваясь веслами, помчались к миноносцу. Косой свинцовый ливень обрушился на них. Вода кипела у бортов. В лодке, шедшей второй, кто-то привскочил раненый, взмахнул руками и тяжело рухнул на борт. Опрокинувшаяся лодка, словно крышка гроба, накрыла всех, кто в ней был.

— Ах ты ж, в три господа бога, в креста, в душу……! — грянул Пайков, но тут же, не доведя до конца десятиэтажный фронтовой мат, спохватился, что рядом стоит женщина, к тому же из интеллигентных. Но это была не женщина, это был командир!

— Носовое… по изменникам… пли! — крикнула Надя комендорам.

Грянул орудийный выстрел, и над одной из казарм поднялся столб дыма, огня, пыли, обломков. Одновременно заработал пулемёт, и под его прикрытием матросы приняли на свой борт солдат с шампунки.

— Надо уходить, Яков! — устало сказала Надя, повернув к нему бледное лицо, искаженное гримасой боли. — Прорвёмся в открытое море и уйдём за границу…

— Ты ранена, товарищ Надя! — вскричал Пайков, увидев безжизненно висевшую левую руку девушки, которую она поддерживала другой. Кожаный рукав лоснился от крови. — Давай перевяжу!

— Пустяки! — сквозь зубы отвечала она. — Командуй, Яков!

Миноносец сдал назад, потом его острый нос покатился влево, нацеливаясь на выход из бухты.

— Прямо руль! Полный вперёд!

Туман рассеялся, но по-прежнему было пасмурно, серо. Серым было все: невысокое небо, безлесные сопки, обступившие бухту, акватория самой бухты, корабли, разбросанные по ней… Тем ярче на фоне этой всеобщей серости казался красный квадрат флага на мачте «Скорого». Мятежный миноносец узким клинкообразным телом вспарывал Золотой Рог. Три из четырех сорокасемимиллиметровок – носовая, кормовая и правого борта – шарили по испуганному городу, отыскивая особо ненавистную цель.

— По царским палачам – огонь!

Залп – и оба этажа Приамурского военно-окружного суда занялись огнём!

Залп – и словно кто-то сдёрнул крышу морского штаба!

Залп – и гигантское чёрное дерево взрыва выросло в саду военного губернатора!

Залп — и обнажилось нутро арсенала!

Небо из серого стало черным.

На флотилии уже поняли намерение восставшего корабля. «Властный», «Статный», «Грозовой» и другие миноносцы торопливо маневрировали, закрывая выход в пролив Босфор Восточный. В эти минуты многие смотрели – одни с тревогой, другие с надеждой – в сторону канлодки «Манчжур» – самого мощного корабля на рейде, если не считать крейсера «Аскольд», который был в ремонте. Два восьмидюймовых, одно шестидюймовое и десять малокалиберных орудий – это была серьёзная угроза для одних и надёжная поддержка для других. Но чью сторону примет канонерка – этого пока никто не знал…

С самого начала экипажу канлодки «Манчжур» властями была уготована роль усмирителя возможного восстания на флотилии. Вечером 16 октября командир «Манчжура» капитан первого ранга барон Раден приказал привести корабль в боевую готовность. Орудия были надвинуты к борту, заряжены пулемёты и минные аппараты, часть команды была назначена в десант, для которого заранее спустили на воду баркас и катер. Офицеры ночевали на корабле.

Утром, когда началось, тучный, с отёчным лицом, Раден, выскочив из каюты полуодетый, приказал вахтенному офицеру:

— Десант с ружьями – на шканцы!

Задорно-заливчато засвистали боцманские дудки.

Матросы бросились в жилую палубу, где стояли пирамиды с винтовками. Но то, видимо, сработал автоматизм людей, привыкших к командам, потому что прошло пять минут, а наверх вышел лишь один растерянный унтер.

— Так что, вашскородь, матросы отказуются брать винтовки…

— Что? — барон налился тёмной кровью. — Кто? Составь сей же час список!

— Но вашскородь… отказуются все…

— Бунтовщики! Мерзавцы! Лично расстреляю всех! А тебя, скотина, первого! Распустил команду!

К Радену быстро подошёл вахтенный начальник.

— Господин каперанг! К борту подходит катер командира порта!

— Достукались! — рявкнул неизвестно кому барон Раден. — Команду во фронт! Фалрепные – наверх! — и, застёгивая на ходу китель, поспешил навстречу барону Ферзену, который уже поднимался по трапу.

Когда команды были построены, оба барона, сменяя друг друга, принялись бегать вдоль двойной шеренги матросов, размахивая руками; они увещевали, угрожали, умоляли, кричали о долге и присяге, о стыде и сраме, о наградах и наказаниях… Матросы стояли неподвижные, молчаливые, замороженно глядя перед собой. Неожиданно на левом фланге раздался возглас:

— Не слухай их, братцы! Подымай красный флаг!

В упавшей вслед за тем жуткой тишине послышался грозный командирский голос.

— Кто это сказал? Кто сказал, я спрашиваю?!

Пальцами он искал на поясе кобуру, глазами – крикуна в строю. Ферзен что-то шепнул Радену, и тот оставил кобуру в покое. Глядя налево, наугад крикнул:

— Я тебя запомнил, мерзавец! Я с тобой попозже поговорю. — Раден обернулся через плечо: — Горнист! Боевую тревогу!

При звуках трубы строй всколыхнулся, смешался, кое-кто кинулся на свои места по штатному расписанию, но большинство осталось на месте, разбившись на кучки и возбуждённо переговариваясь. Командир кричал:

— Те, кто остался верным долгу и присяге, – по местам! Приготовиться к бою! Комендоры – к орудиям! Господ офицеров прошу к пулемётам!..

Из Гнилого Угла показался быстро идущий «Скорый». Вот-вот он войдёт в сферу огня «Манчжура».

— То-о-овсь!

— Не надо стрелять! Не стреляйте, братцы, там ведь наши! Что вы де…

— Огонь!

Город был взбудоражен.

— Никак салют в честь царя-батюшки, а, Иван Степанч? Слышьте, бухают?

— Какой там, Степан Иванч, к лешему салют! Матросы опять взбунтовались! Шурин говорил: весь флот поднялся.

— Койюжас! Койюжас! До каких пор это безобразие будет! Ведь в Москве и Питере давно смуту прикончили…

— У нас, Степан Иванч, позже началось, позже и кончится. Таково развитие диалектики, как говорят учёные люди. А говоря по-русски, бежать надо из этого богом проклятого Владивостока!

— Вам хорошо говорить: бежать! Вы чиновник… А у меня лавка, а в ней товару, может, тыщ на… Во, опять бабахнуло! Что-то уж больно сильно… Скажите, Иван Степанч, а досюда снаряд может долететь?

— Досюда! Скажете тоже! Он, если захочет, до Первой Речки достанет! Шурин говорил…

— Вы знаете, я, пожалуй, побегу… не ровен час…