— На кораблях заваруха, братцы! Красные флаги подняли!

— А наша Иннокентьевна опять в стороне…

— Нешто мы знали, что матросы бунтовать зачнут?

— Ну а кабы знали, что тогда?

— Тогда, как в прошлом годе, захватили бы батарею и тоже красный флаг…

— Ишь ты, захватчик! А чем оно кончилось в прошлом году – знаешь? Ты тогда ещё в своей деревне волам хвосты крутил, а мы тут хлебнули!..

— Это ты-то хлебнул?! Первый тогда кричал, что надо разоружиться да повиниться! За таких, как ты, сука, наши до сих гниют в арестантских ротах…

— Тише вы, прапор идет!

— Вы чего тут расселись, скоты?! А ну живо по местам! Боевая тревога!

— Ефим, слышишь: орудийная стрельба?

— Слышу, Петя. Значит, эсеры всё-таки начали восстание. Не послушались нас… Эх, черти, сколько народу понапрасну положат! Вот он, бланкизм в действии, против которого борется Ленин.

— Всё это верно, но жаль, что мы не с ними. Там ведь люди гибнут за революцию, а мы тут вроде отсиживаемся…

— Не по своей же воле сидим, чудак-человек!

— Да-а… Это мерзавец Родэ нас выдал, больше некому! Кстати, почему нас посадили на гауптвахту, а не в тюрьму?

— Временно, наверное, в суматохе. А может, потому, что тюрьма переполнена… Что это? Стучат?

— Как будто из соседней камеры…

— Погоди, погоди! Да это же «тюремный телеграф»! «3-д-е-с-ь Ш-а-м-и-з-о-н к-т-о р-я-д-о-м?» Петя, да это же наш Гриша, Доколе! Вот он где, оказывается, бедняга! Сейчас мы ему ответим, дай-ка что-нибудь такое…

— Да вон ложку хотя бы… — «Здесь Ковальчук и Воложанин. Здравствуй, Гриша!»

«Что происходит в городе?»

«Эсеры подняли восстание».

«Это же безумие!»

«Согласны. Отговорить не смогли. Как твои дела?»

«Нормально. Скоро суд. Матрос Дятлов…»

— Эй вы там, перестаньте стучать!

«…провокатор».

— Я кому сказал?! Шомполов захотели, сволочи?

Последний парад «Скорого» близился к концу. Когда канлодка окуталась дымом и у борта миноносца почти вровень с мачтами поднялся бело-зелёный султан, Пайков и Рублёв переглянулись и в глазах друг у друга прочли: «Амба!» Надя, стоя неподалеку от них на мостике, оставалась безучастной к начавшемуся обстрелу «Скорого» орудиями крупного калибра, и матросы сочли это штатским неведением. Но они ошибались, дело было в другом. Надя была в прострации и не думала ни о чём. Перед её глазами стоял Александр, каким она видела его в последние часы жизни: на квартире «Хроникера», перед мятежом в минбате, упавшим под кинжальным пулемётным огнем… Их дело провалилось! Ей теперь было всё равно: удастся ли им прорваться в открытое море и уйти в Японию или их накроет огненный смерч, что пляшет вокруг корабля и вот-вот захватит их в центр, – всё едино, восстание подавлено.

В самый последний момент, когда осколок впился ей в висок и Надя медленно, словно для того, чтобы отдохнуть, осела на палубу, она вдруг ощутила острое желание оказаться в сильных объятиях любимого, прижаться к широкой его груди, и ей показалось, что вот сейчас, в следующее мгновение, она увидит его…

Она сидела на палубе, подогнув под себя ноги и привалившись спиной к надстройке, её невидящий взор был устремлен вверх, на гафель, где все ещё развевался не раз продырявленный пулями красный флаг.

— Товарищ Надя убита! — с ужасающим самого себя спокойствием сказал Яков Пайков. — Слушай мою команду! — и, не выдержав не свойственного ему командирского тона, заорал: — Лупи их, ребята!

Лупить было почти некому: команда таяла после каждого выстрела карателей. Лишь несколько матросов в разодранных окровавленных тельняшках бесновались у уцелевших двух орудий.

«Скорый» – юркий, небольшой, всего 240 тонн водоизмещения корабль – даже в ближнем бою малоуязвим, но на нём сосредоточили огонь десятки орудий разного калибра, и он был словно галушка в кипящем котле: вертелся, подскакивал, кренился то на один борт, то на другой, притапливался, подпрыгивал… Чуть ли не через раз – слишком близко было расстояние и плотен огонь – были попадания.

Верхняя палуба была завалена трупами матросов, солдат, рабочих, корчились в предсмертных судорогах раненые, горел деревянный настил и надстройки, повалилась одна из труб, застилая корабль чёрным дымом. В этой жуткой завесе не стало видно, есть ли ещё живые на корабле, Якову и Ивану казалось, что они остались одни. Но ещё изредка стреляло кормовое орудие, и горячечной скороговоркой, то и дело прерываясь, говорил пулемёт.

Пайков, уже дважды раненный в голову и в бедро, закопчённый дымом, прохрипел:

— Прямо руль, Ваня! Полный вперёд! А я сейчас по ним трахну!…

И неверной походкой направился к трапу. Новый взрыв на баке, и Яков скатился вниз. Он пополз к орудию правого борта, оставляя за собой алый след и… не дополз.

Иван Рублёв, широко расставив ноги, впился руками в рукоятки рулевого колеса, стиснул зубы и смотрел сквозь злые щёлки глаз вперёд, где барьером стояли миноносцы. «Сейчас протараню!» Одна мысль владела им: вырваться из западни, не отдать корабль врагу!

И вдруг палуба ушла из-под ног. Он уже не слышал жуткого взрыва – снаряд «Манчжура» угодил в машинное отделение, и котёл, работавший на пределе, ахнул. Он не видел, как вверх, доставая небо, взвился столб пара, дыма, каких-то обломков и кусков варёного человеческого мяса. Он не чувствовал, как заклинило руль, хотя висел, контуженный, с пробитой головой, на штурвале.

«Скорый», начав вынужденную циркуляцию, круто изменил направление и помчался к берегу, прямо туда, где оседлавший памятник Невельскому топорщил крылья бронзовый двуглавый орел с открытыми, алчущими мяса клювами.

У подножия памятника примостился пулемётчик, поливая огнем приближающийся корабль. Впрочем, пулемёт скоро умолк, так как к месту предполагаемого выброса «Скорого» уже спешили охотники Цирпицкого и унтер-офицерская команда 12-го полка.

Заскрежетала сталь днища о прибрежные валуны: истёрзанный миноносец, словно смертельно раненный кит, выбросил свое тело на сушу. С дикими воплями каратели полезли со всех сторон – как пираты на абордаж, на теперь уже совсем нестрашный, чадящий корабль. Вышедшего откуда-то из дыма матроса с красным лоскутом в руке они подняли на штыки. Трупы швыряли за борт, раненых стаскивали на берег.

Из толпы зевак, окружившей место выброса судна, протиснулся вперёд военный инженер подполковник Постников, известный своими либеральными взглядами в крепости; он закричал озверевшим солдатам:

— Господа! Осторожнее, они ведь раненые!..

Прапорщик Цирпицкий неприязненно покосился на него и ответил сквозь зубы:

— Отойдите в сторонку, господин подполковник, как бы вас не зацепить!

Контуженого, потерявшего сознание Ивана Рублёва, тряпкой висевшего на штурвале, посчитали за мёртвого, и два дюжих казака, раскачав тело матроса, кинули за борт. До берега он не долетел, упал в воду. От удара и холода Иван очнулся и, превозмогая боль во всем теле, медленно поплыл к полузатопленной метрах в десяти от берега старой барже.

Этого никто не заметил. Все смотрели на Цирпицкого, который, весь напыжась от собственной значимости, подошёл к мачте, перерубил шашкой фал и скользнувший ему в руки красный флаг с треском разодрал на два неровных куска. Выброшенные за борт, они были подхвачены ветром, взмыли красными чайками над бухтой, но тут же пропали из виду.

Удивительное дело – ротмистр Петров пел! Этот всегда неулыбчивый, мрачно-красивый господин весело напевал шансонетку, роясь в ящиках своего служебного стола и сортируя бумаги. Время от времени он с удовольствием поглядывал на лежащую перед ним телеграмму и перечитывал – в который раз! – её текст, из коего явствовало, что он, ротмистр Петров может по желанию либо возглавить владивостокский сыск, либо выехать в Петербург для дальнейшего прохождения службы в жандармском корпусе. Стоит ли говорить, что Петров выбрал второе.

Ровно два года шёл он к этой цели не щадя себя, жертвуя другими, не брезгуя ничем – и вот триумф! Даже нынешнее восстание пошло ему на пользу, он многое сделал для его разгрома. Сейчас осталась чёрная работа, которую проделают без него Цирпицкий и иже с ним. А он будет в это время уже в Петербурге, в вожделенной столице, и постарается забыть провинцию, как тяжёлый, кошмарный сон; в гостиных знакомых он станет говорить, что провел эти два года за границей…