— Садитесь с нами, — не сказала, а попросила она, и он понял, что отказываться нельзя.
Он сел на пустующее место в торце стола и снова поймал недовольный взгляд белобрысого: место, видать, было отцово.
— Это мой старшенький, Максим, — представила Настя сына. — Ешьте картошку, пока горячая. Не обессудьте, конечно…
— Очень вкусно! — с набитым ртом отвечал Пётр.
Миша, взяв со стола конфету, вертел её в руках, явно не зная, что с ней делать. Привыкший к дешёвым карамелькам, он дорогую шоколадную конфету принимал за игрушку. Хмурый и независимый Максим к лакомству не притронулся, однако время от времени косился на него и картошку ел уже без прежнего энтузиазма. «С этим подружиться будет непросто», — подумал Пётр.
Насытившись, Максим вылез из-за стола.
— Что же ты – конфетку?.. — спросила Настя.
— Не видал я ваших конфект! — буркнул мальчуган. Он подошёл к кадушке, стоящей на лавке, поднял крышку, заглянул. — Опять воды нету! Давеча ить только натаскал! Куда только деете?
Он надел ватник, сразу утонув в нем: полы доходили до валенок, взял ведра, коромысло и вышел, хлопнув дверью. Он был так похож на некрасовского мужичка-с ноготка, что Пётр не удержался от улыбки. А удержаться надо было, потому что Настя, кивнув на дверь, тихо сказала не то с гордостью, не то с жалостью:
— Хозяин! — И, помолчав, добавила: — Ему учиться надо, а он вот…
И снова Воложанин, как и раньше сталкиваясь с бедностью, почувствовал себя виноватым. Он хотел спросить Настю, за что посадили ее мужа, но не отважился, тем более что и ответ, как ему казалось, было нетрудно предугадать.
Вопрос о квартирной плате так и повис в воздухе, но, получив через неделю жалованье, Пётр, оставив себе трёшку, остальные деньги протянул Насте.
— Да вы что? — она испуганно посмотрела на него и даже руки спрятала за спину. — Я не возьму, Пётр Михайлович. Ведь это очень много!
— Это мало! — возразил он. — Это очень мало!
И, не слушая её, положил деньги на комод, придавив их одним из мраморных слоников, назначение которых – приносить счастье.
В восстании 11 января матрос Рублёв участия не принимал: в тот день, как и два последующих, он был сиделкой.
Извозчик не захотел подниматься на Орлинку, и Иван, обложив его трёхэтажным с фиоритурами, понёс Васятку на руках. Худое тело парнишки, состоявшее, казалось, из одной арматуры, странным образом тяжелело по мере приближения матроса к дому Максименко, и когда Рублёв наконец добрался до барака, тельняшка его прилипла к спине, несмотря на мороз и сильный, особенно здесь, на сопке, ветер.
Открыв дверь ключом, найденным в ватнике Васятки, матрос уложил парня на кровать, разделся и принялся домовничать: топить печь, мараковать насчёт еды, обихаживать больного. У Васятки кроме раны на шее оказалась ещё одна на голове – расшибся, очевидно, при падении. Иван обмыл раны, перевязал их чистой холстиной и, не зная, что делать дальше, уселся у кровати, сложив руки на коленях и глядя в белое, без кровинки, лицо парнишки.
Матрос ждал, что вечером придёт Аннушка, но она не пришла: скукоженный от подагры и страха губернатор не отпускал от себя челядь. Сварив какое-то подобие супа, Иван попытался накормить больного, но тот не приходил в сознание. Сам он есть не стал. Сидел, сгорбившись, у постели и слушал Васяткин бред, в котором отражались детские и недетские заботы: и недостроенная голубятня, и кладовщик Родэ, требующий какой-то инструмент, и неизвестный Стёпка Самохин, которого давно пора вздуть, и больной Назаренко, которого надо навестить и купить ему папиросы…
Ночь подступила к окнам, но который час, узнать было невозможно: маятник у ходиков висел неподвижно. Это не понравилось Ивану, он встал, подтянул гирю, пустил маятник. Походил по комнате, снова сел и сидел до утра, время от времени роняя тяжёлую голову и тут же испуганно ее вскидывая. Под утро, когда посерело за окном, Васятка открыл глаза и попросил пить. Иван обрадованно вскочил, бормоча: «Щас, Васёк, щас… Мы это дело…» И нацедил из ещё не остывшего самоваpa кипячёной воды. Приподнял осторожно голову парнишки, поднёс к губам чашку. Тот глотнул судорожно и слабой рукой отвёл питьё в сторону:
— Тёплая… Холодной дай… Жжёт внутре…
— Так нельзя тебе, наверное, сырой… Да и ледяная она…
— Дай холодной! — капризно повторил больной.
— Ладно, ладно! Ты только не психуй… На вот… Может, поешь чего? Тут вот суп, картошка…
— Не хочу, — скривился Васятка и пожаловался тоненьким голоском: — Ох, голова болит, Ваня…
— Ещё бы! — насупился матрос. — Как он тебя рубанул, сучий потрох! Чтоб его на том свете черти вывернули наизнанку!..
— На том свете? — изумился мальчик. — Так ты что, убил его?!
— А что же мне было, целоваться с ним, что ли? Я б его, гада, и голыми руками задушил, не будь у Стёпки винтаря!..
Васятка долго и молча смотрел на матроса, видимо, не в силах привыкнуть к мысли, что Ванька, добрейший, хотя и беспутный Ванька, мог убить человека. Потом с трудом разомкнул губы.
— А что было потом?.. Чем заваруха та кончилась?..
— Вот именно заваруха! Положили, сволочи, народу тьма-тьмущая… А сколько раненых, как ты, – и не посчитать! А чем кончилось, Васёк, не знаю, до сих пор, слышно, стреляют…
— Аннушка не пришла?
— Нет…
Утомлённый разговором Васятка заснул. Рублёв перебрался на лавку и, накрывшись бушлатом, тоже задремал. Разбудила его Аннушка. Румяная с мороза, похорошевшая, словно Снегурочка, она возникла из облака, ворвавшегося в комнату из холодных сеней. Не успев удивиться при виде матроса, она увидела на подушке забинтованную голову брата, обмерла и, устремив безумный взор на Ивана, прошептала:
— Что с ним? Убили?
— Да ты что! — нарочито бодро сказал Рублёв. — Живёхонек! Так, зашибся малость…
Аннушка, срывая на бегу платок, бросилась к кровати, встала на колени, склонившись к лицу брата:
— Васятка, что с тобой? Кто тебя…
— Гуран проклятый нагайкой… Да ты не бойся, ничо страшного…
— Какой гуран? За что? — Аннушка, ничего не понимая, повернулась к Ивану, взглядом требуя объяснений.
— Вчера на демонстрации из пулемётов по колонне… А потом казаки налетели… Вот один Васятку и достал… Я его, гада, отправил в «могилевскую губернию»… А за Васятку ты точно не боись: всё в порядке, до свадьбы заживёт. Доктора, правда, всё равно надо…
Аннушка осмотрела раны, погладила брата по щеке и встала. Зло посмотрела на матроса:
— Это все вы! Втягиваете его в свои дела, в политику!.. А он ещё мальчишка, понимаешь, мальчишка!.. Я так и знала, что этим когда-нибудь кончится! — и она без всякого перехода завсхлипывала.
Иван стоял молча, смиренно опустив голову. Поднял её, только когда услышал стук двери: Аннушка ушла за доктором.
— Не слушай её, Ваня, — слабым голосом сказал Васятка. — Дура баба… Что она понимает в революции… Дядя Саша говорил, революции без крови не бывает…
— Лежи помалкивай, — грубовато ответил Рублёв. — Правильно она говорит: мал ты ещё для этих дел.
— А дядя Саша говорит, что революция… как его… удел молодых.
— Всё-то твой дядя Саша знает! А где он сейчас-то?
— Он болеет! И вообще ты ничего о нём не знаешь, это такой человек, это такой…
— Ну ладно, ладно… Пусть он будет хороший… Только молчи, тебе нельзя много разговаривать.
Аннушка вернулась скоро: доктор, а точнее, фельдшер, жил на соседней улице. Этот древний еврейский старичок пользовался в Рабочей слободке всеобщей любовью, потому что лечил бесплатно, более того, страшно обижался, когда ему предлагали гонорар; на что он жил – никто не знал. Его мази и порошки сделали своё дело: Васятка спокойно заснул, жар у него спал, дыхание было ровным, он больше не бредил.
Он проснулся среди ночи и услышал шёпот:
— Убери руки! Нашёл время… Убери руки, я сказала!..
— Ты не думай, Ань, я ведь по-хорошему… Ну хочешь, завтра же обкрутимся?
— Я тебе уже сто раз говорила: не пойду за тебя!