— Ваше превосходительство, позвольте представиться: председатель исполнительного комитета нижних чипов Шпур!
— Доктор Ланковский.
— Генерал Модель. Милости прошу, господа, в кабинет. Присаживайтесь… Не угодно ли сигары… Слушаю вас.
— Ваше превосходительство! Нас крайне удручает обстановка в крепости…
— Кхм… Меня тоже…
— Поверьте, мы, выборные руководители нижних чинов и рабочих, вовсе не стремились к такому повороту событий; мы лишь настаивали на выполнении наших требований, составленных на основании высочайшего манифеста. К сожалению, эти требования не были выполнены, что и привело к стихийному выступлению гарнизона и населения, — Шпур говорил быстро, запинаясь, проглатывая окончания слов, и при этом смотрел не в лицо Моделю, а на георгиевский крест, висящий над нагрудным карманом генеральского мундира.
— …Что касается персонально нас, то и господин Ланковский и я не только никогда не предпринимали никаких действий, возбуждавших нижних чинов к неповиновению, но и стремились любыми путями достигнуть умиротворения и успокоения гарнизона… И вот, посоветовавшись, мы решили обратиться к вам, ваше превосходительство, чтобы вкупе изыскать средства…
Ланковский молчал, но время от времени согласно кивал, давая понять, что полностью разделяет мнение Шпура. Вместе с тем он не мог избавиться от неприятного ощущения, будто они гимназисты, оправдывающиеся перед инспектором за свои шалости. Шпур был особенно жалок, и доктор злорадно вспомнил его поведение на митингах – о, тогда он был совсем другим!..
— Я понял вас, господа, – медленно сказал Модель.
Он действительно их понял: перед ним были не победители, но побеждённые, которым можно диктовать условия. Он резко захлопнул крышку сигарного ящичка и встал. Встали и гости.
— И весьма благодарен вам за патриотический почин. Однако слов мало, нужны дела.
— Первое, что вам, — небрежный жест в сторону Шпура. — Надлежит сделать – это побеспокоиться о разоружении Иннокентьевской батареи. Далее… Впрочем, вы получите мое предписание, каковое попрошу безотлагательно и в точности исполнить.
— Слушаюсь! — с готовностью ответил Шпур и, видя, что Модель берётся за телефонную трубку, давая понять, что разговор окончен, торопливо добавил: — Я хотел ещё, ваше превосходительство, ходатайствовать о снисхождении к тем военнослужащим, которые оказались вовлечены в известные вам события…
Генерал пристально взглянул на него.
— Я подумаю, что для вас можно сделать. Не смею больше задерживать!
Когда они вышли из штаба крепости, Шпур, нерешительно глянув на Ланковского, начал вдруг объяснять:
— Я считаю своим долгом просить помилования нижним чинам… Ведь у нас, у революционеров, девиз: «Один за всех…»
— Не фарисействуйте! — фальцетом выкрикнул доктор и, не простившись, быстро ушёл вперёд, пропал в белёсой мгле. Снег всё валил…
Во Владивостоке после 11 января начались дни, которые позже будут названы днями свободы, днями безвластия. Начались они печально: с похорон погибших…
Запылали костры на Покровском кладбище, расположенном на холме за городом, в версте от улицы Последней; косматое пламя, размётываемое ветром, яростно, как шаман, билось на мёрзлой земле, требуя, чтобы она расступилась и приняла в себя прах людей. И она, с неохотой поддаваясь заступам могильщиков, раскрывала свои холодные объятья…
По случайному совпадению в одно и то же время по параллельным улицам – Китайской и Алеутской – двигались две похоронные процессии. Одна провожала в последний путь революционерку Людмилу Александровну Волкенштейн, другая – гимназиста седьмого класса Володю Зеренсдорфа. Последняя, состоящая из родственников Володи, гимназистов и студентов, возглавляемых директором Восточного института профессором Рудаковым, остановилась, когда по Косому переулку на Китайскую поднялась первая. Объединившись, обе процессии продолжали свой скорбный путь вместе. Попов не было, и похороны получились гражданскими, революционными…
Спустя несколько дней кровавые блики костров заиграли на высоких стрельчатых окнах вокзала; исполком решил похоронить жертвы расстрела в прижелезнодорожном сквере, почти на месте побоища…
За последние полгода владивостокцы привыкли уже к многолюдным демонстрациям и митингам, но такого массового шествия город не знал за всю свою 45-летнюю историю. Народ заполнил не только проезжую часть Алеутской, но и тротуары, и казалось, вся улица стронулась с места и потекла вниз, к вокзальной площади. По этой живой реке, текущей медленно и скорбно, плыли в окружении венков многочисленные гробы. Впереди процессии шли матросы в бушлатах, с башлыками на шее, с обнажёнными головами. На груди – алые банты, в руках – хоругви, кресты, распятья и красные флаги с чёрным крепом. Как под аркой, образованной длинным плакатом со словами «Вечная память борцам за свободу», чёрной шеренгой шли вдовы. Принадлежащие к разным социальным категориям, они сейчас были неразличимы: похожими их сделало общее горе, и они были на одно лицо – бледное, с опухшими веками, с бескровными губами, подобранными в нитку.
Общее горе примирило на время и политических противников, демонстранты несли лозунги эсеровские и эсдековские, в одной колонне шли большевики Вахреньков и Починкин, меньшевик Силин, братья-антагонисты Пётр и Григорий Воложанины, беспартийные Рублёв и Сибиряк и присяжный поверенный с репутацией либерала… Здесь были даже наши старинные знакомцы обыватели Иван Степаныч и Степан Иваныч, которые, правда, не шли в колонне – как бы, знаете, чего!.. – а стояли на тротуаре с приличествующими случаю скорбными физиями. И исполнительный комитет, активно бездействовавший все эти дни, был здесь, только его председатель блистал своим отсутствием: у Шпура появились веские основания опасаться толпы…
Не было большевика Назаренко, который лежал в больнице и которого пользовал доктор Волкенштейн, сам едва державшийся на ногах от придавившего его горя. Не было поручика охраны Петрова – он отсиживался в боковушке в доме мадам Воложаниной; не было Цирпицкого, не было офицеров и фараонов.
Почти половина населения города вышла на улицы. Даже солнце вышло и неуместно повисло посреди чистенького неба, далёкое и холодное, оно равнодушно взирало на то, как люди хоронят людей.
Под рвущую душу музыку Шопена улица-река, чуть колышась, стекала с бугра, впадая в привокзальную площадь и растекаясь по ней. Здесь, на эти самые булыжники падали те, чьи тела сейчас покоятся в гробаx, которые несли на плечах солдаты и матросы. Взгляды многих невольно обратились в сторону штаба крепости, откуда шесть дней назад били по мирной демонстрации пулемёты. Сейчас пулемётов не было, здание имело подчеркнуто мирный вид, на нем даже чьей-то лицемерной рукой, может, той самой, что нажимала гашетку пулемёта, повешен трёхцветный российский флаг с траурной чёрной лентой.
Рублёв исподлобья осматривал место недавнего побоища. Вон там, за забором, лежали тогда они с Починкиным, Степан стрелял по селивановцам, а его, Ивана, подвела винтовка, чёрт бы её побрал!.. Вспоминать об этом было неприятно, у Ивана было даже такое чувство, что он отчасти виноват в гибели мирных горожан – не смог защитить их! Но одного гада он всё-таки пришил!
Толпа заполнила сквер, сгрудилась вокруг составленных на землю гробов. Они стояли на краю зияющей чернотой и дышащей хладом длинной ямы, которой суждено было стать братской могилой. Музыка смолкла, начался митинг. Шпики – «слухачи» и «подмётки» – фотографировали глазами ораторов, а последние, будучи сторонниками разных партий, были единодушны в своих гневных речах:
— Проклятье убийцам!
— Вечная слава борцам за свободу!
Испуганный армейский священник, силой приведённый матросами, судорожно взмахивая кадилом, торопливой скороговоркой бормотал что-то об «убиенных рабах божиих». Ещё несколько минут являли миру свои восковые лики покойники, перед тем как навсегда скрыться под крышками гробов. И наступил тот самый страшный момент русских похорон, когда воют бабы. Это можно назвать плачем, причитанием, но всё-таки это вой – жуткий, многоголосый, то низкий, стелющийся по земле, то взмывающий до небес, в нём всё: боль, тоска, жалость; иногда рыдания напоминают смех, и от этого становится особенно жутко. Бабий вой так же страшен, как молчаливые мужские слезы…