И всё это было.

Гробы один за другим исчезали в яме. Стук мёрзлых комьев земли о крышки, рыдания, Шопен, орудийный салют Тигровой батареи – таким был реквием первым жертвам первой русской революции во Владивостоке. Сколько их ещё будет…

Из обращения коменданта крепости генерала Артамонова к населению города.

«Граждане Владивостока! Вчера схоронен последний из наших братьев, павших в происшедшей печальной междоусобице. Отслужена лития по всем павшим, ибо мёртвые сраму не имут и нашли уже своего небесного судию. Я сам приказал снять с братский могилы ленту, напоминавшую тяжёлое для Владивостока время…»

Если слободки, разбросанные по склонам сопок, были «чердаком» Владивостока, то его «подвалом» была Миллионка. Она располагалась у подножия многоярусного города, на берегу Амурского залива, рядом с шумным разноязыким Семёновским базаром и представляла собой огороженный сплошной линией домов квартал, похожий на крепость. Попасть внутрь можно было через полукруглые ворота, там и сям пробитые в мрачных домах-стенах из потемневшего кирпича. Интерьер Миллионки – это поистине архитектурный хаос, сравнимый разве только с лабиринтом Минотавра: петлистые переулки, заканчивающиеся то проходным двором, то глухим тупиком; двери, ведущие в никуда, и двери, отсутствующие там, где они должны быть; металлические галереи, ожерельями навешанные на этажи… Но хаотичность эта кажущаяся, все здесь построено обдуманно, с определённой целью: чтобы обитатели имели возможность быстро и легко смыться. Для этого и были сооружены многочисленные проходные дворы, потайные лазы, подозрительные колодцы без воды, галереи, на которые выходили окна и двери квартир и которые, кроме того, сообщались между собой наружными лестницами, так что можно было удрать в любой момент и в любом направлении.

Миллионка была для Владивостока тем же, чем была Хитровка для Москвы и Молдаванка для Одессы. В эту клоаку стекались все подонки большого портового города. В крохотных комнатушках в подвальчиках процветал порок всех мастей: здесь барыги покупали у воров награбленное, а моряки дешёвую любовь азиатских девушек, здесь пили ханшин и сакэ, курили опий и гашиш, кололи морфий и татуировки, резались в карты и ножами… Редкая ночь проходила без убийства, но трупы редко обнаруживались: здесь умели прятать концы. Люди бесследно исчезали в чреве этого жуткого Молоха.

…Петров в матросском бушлате и сапогах, укутанный башлыком до глаз, быстро шагал по базару, раздражённо отмахиваясь от назойливых, как осенние мухи, мелких торговцев. Он пересёк Корейскую и исчез в одной из подворотен, через которые Миллионка всасывала свои жертвы. Поручик был здесь не первый раз, поэтому уверенно направился вглубь двора, затем по лесенке поднялся на галерею, опоясывающую второй этаж, безошибочно нашёл нужную ему дверь, отворил её без стука и вошёл.

Хотя он был подготовлен к предстоящему зрелищу, всё же не смог удержаться от брезгливой гримасы: в лицо ударила волна удушливого, сладковато-приторного запаха. Густой коричневый дым слоями стоял в небольшой комнате, погруженной в полумрак. На полу, на грязных циновках лежали и сидели застывшие в самых причудливых позах люди. Одетые в рвань, грязные и заросшие, они были пугающе неподвижны, их можно было принять за спящих или мёртвых. Но в полутьме горели рубиновые огоньки трубок, которые держали в зубах эти несчастные, да отовсюду слышались всхлипы, стоны, неясное бормотанье. Проходя мимо, Петров видел раскрытые безумные глаза опиекурилыциков, но знал, что они не замечают его, как не замечают вообще ничего вокруг.

Что же они видели? Вот этот, например, судя по драной, истлевшей тельняшке и деревянной ноге, бывший моряк. Он видел аквамариновые тропические моря, жёлтые острова с зелёными пальмами, качался вместе с дрейфующей китобойной шхуной на длинной океанской волне и с наслаждением вдыхал солёный ветер… А этот, имеющий от прежней жизни только треснувшее пенсне, шепчущий детские имена? Он потерял работу, семью и надежду всё это вновь обрести. Он зашёл сюда однажды в самый трудный момент своей жизни и остался здесь навсегда, и теперь, только одурманив себя, возвращается в тот мир, из которого его выгнала нужда. Теперь смысл его существования, как и других, ему подобных, состоял в добывании денег, на которые покупается призрачное счастье, заключённое в щепотке опиума и трубке чёрного дерева с медными кольцами – старик Цой в долг не верит.

Вот он сидит спиной к очагу на высоком табурете, поджав под себя ноги, прикрыв глаза тяжёлыми веками, – старый кореец, похожий на Будду, мудреца и спасителя страждущих. Он не глядит по сторонам, но всё видит. Безмолвно подаст он трубку вновь пришедшему, примет от него плату и спрячет где-то в складках своего засаленного халата.

Но Петрову Цой не стал предлагать трубку, он едва заметно кивнул, и поручик поспешно, стараясь не вдыхать ядовитый дым, прошёл в потайную комнату, расположенную позади притона и спрятанную так искусно, что найти её непосвящённому было практически невозможно. Комната эта, по всей видимости, предназначалась для интимных свиданий, а также служила убежищем для наркоманов на случай облавы.

Здесь Петрова ждал, скорчившись на табурете и покуривая, человек в мешковатом, явно с чужого плеча, пиджаке, с круглыми маленькими глазками, так близко посаженными к переносице, что они напоминали наведённую в упор двустволку. Увидев поручика, он испуганно вскочил, по-солдатски спрятав цигарку в кулак.

— Сиди! – махнул рукой Петров и сам сел напротив на ветхий венский стул, забросив ногу за ногу. Некоторое время он, теребя эспаньолку и скривив ярко-красные губы, пристально смотрел на своего визави, потом отрывисто бросил:

— Выкладывай!

…Уже с первых дней службы в охранке Петров заметил, насколько несовершенен порядок встреч владивостокских жандармов с агентами наружного и, что особенно важно, внутреннего наблюдения: осведомители приходили средь бела дня в отделение, их мог видеть любой, и ни о какой секретности в таких условиях не могло быть и речи. Не случайно только за последний месяц один агент был жестоко избит неизвестными, а другой вообще бесследно исчез.

— Так мы растеряем всех своих агентов, — сказал как-то Петров своему шефу подполковнику Заваловичу. — Мне думается, для встреч с ними нужно организовать тайные явки…

— Вы, милейший, пока что сами ни одного агента не завербовали, — холодно ответил «жирный боров». — Вот этим и займитесь! А в прожектах ваших я не нуждаюсь, не думайте, что тут глупее вас сидят!

Но Петров именно так и думал, поэтому всё-таки осуществил свой «прожект», хотя и в частном порядке (позже пришла инструкция департамента, обязывающая это делать): стал встречаться со своей группой агентов в особом месте. После недолгих поисков он нашёл это место – Миллионка. Она была удобна во всех отношениях: и расположением, и своими нравами, и равнодушием её обитателей друг к другу… «Лягавых» здесь, правда, не любили, но ведь на лбу у тебя не написано, кто ты такой. О принадлежности Петрова к сыску знал только Цой, но старик был глух и нем, поскольку его притону обещано покровительство полиции, а ему самому неплохая мзда.

Осведомители Петрова, особенно из «чистой публики», очень не хотели ходить на Миллионку – это считалось моветон, но поручик уверил их, что это делается ради их же безопасности. Отлично понимая их состояние, он про себя цинично усмехался: «Грязные дела надо делать в грязном месте!» Что касается его самого, то чем больше работал он в охранке, тем менее становился брезгливым и более – жестоким, офицерский лоск уступал место жандармскому иезуитству…

— Выкладывай! — отрывисто бросил он.

Провокатор, преданно глядя в красивое мрачное лицо поручика, торопливо заговорил. По мере его рассказа Петров мрачнел всё больше: нет, не получит он от этого оболтуса важных сведений. Да и что можно ждать от простого матроса, поле деятельности которого казарма 15-й роты Сибирского флотского экипажа! Он мямлил что-то о ругателях флотских порядков, о стычках матросов с ротным и унтером и прочую чепуху. Единственно мало-мальски заслуживающим внимания было сообщение о том, что некий матрос Степан Починкин, бывший питерский рабочий, демонстрировал в казарме запрещённую открытку и подстрекал сослуживцев к мятежу.