— Товарищи! В городе восстание! Мы освободили…
Остальное потонуло в невероятном шуме, поднятом посетителями кабака. Кто-то радостно матерился, где-то били посуду, многие бросились к выходу.
Цирпицкий вскочил и дрожащими пальцами стал застёгивать мундир.
— Идёмте отсюда! — торопливо сказал он.
— А заплатить? — растерянно спросил Петров.
— Вот ещё! — дёрнул плечом Цирпицкий и первым направился к выходу.
На улице они вместе дошли до угла, потом Цирпицкий остановился, нерешительно потоптался и промямлил:
— Знаете, вам со мной нельзя… Это… м-м… опасно… Я бы рекомендовал вам укрыться пока у знакомых…
— Ну что ж. — медленно сказал Петров, глядя в бегающие глазки прапорщика.
— Поймите правильно: меня в городе знают…
— Я вас понял. Прощайте…
Петров продолжил путь один, играя желваками и цедя сквозь зубы: «Каналья! Ах, каналья!» Нет, думал он, на друзей из жандармерии полагаться нельзя – продадут! Надо рассчитывать только на себя! Этот висельник всех сволочил, а сам тоже… сволочь порядочная!
А город кипел! Носились, как ошпаренные, опережая собственные крики, мальчишки-газетчики; двое мастеровых преследовали толстого городового, который бежал, топоча сапогами и придерживая шашку, под насмешливое улюлюканье прохожих; приказчики с лязгом опускали железные гофрированные шторы на дверях магазинов и лавок. Студент в фуражке с наушниками и чёрной шинели, взобравшись на столб, сорвал трёхцветный российский флаг, отодрал от него сине-белый кусок и замахал красной лентой, вызывая аплодисменты и одобрительные крики горожан.
Петров быстро шёл, не отдавая себе отчёта в том, куда он, собственно, идёт. Поворачивая за угол, он почти нос к носу столкнулся с матросом – худым, скуластым, с необычным разрезом глаз и небольшими лихими усиками. Оба остановились и какое-то мгновение молча смотрели друг на друга. Лицо матроса показалось поручику охраны знакомым, матрос, судя по его пристальному взгляду, тоже старался вспомнить, где он видел Петрова.
Из инструкции департамента полиции о наружном наблюдении.
«…Если встреча наблюдаемого с филером неизбежна, то не следует ни в коем случае встречаться взорами (не показывать своих глаз), так как глаза запоминаются легче всего…»
— Простите,— буркнул поручик и торопливо пошёл дальше, напряжённо слушая, не раздастся ли за спиной стук шагов матроса. Где он видел этого узкоглазого? Не проходил ли он по делу о бунте на Мальцевском рынке? Матрос тоже явно хотел что-то вспомнить. Петрову сделалось страшно. Он вдруг отчётливо осознал, что в городе революция, а он жандармский офицер, первый враг бунтовщиков. Он дико огляделся. Ему показалось, что прохожие смотрят на него с подозрением, что вот-вот кто-нибудь его узнает и закричит на всю улицу: «Это сыщик! Держите его!»
Петров пытался взять себя в руки, уверить в том, что всё это чепуха, что просто разгулялись нервы, ведь он в гражданском, да и вообще мало известен в этом городе, не то что, например, прапорщик Цирпицкий. Но тревога не покидала поручика, и, даже когда он шёл безлюдным переулком, ему казалось, что за ним следят из окон, из подворотен… Весь город стал ему чужим и враждебным. Прапорщик прав: надо укрыться на время! Но где? Знакомых у Петрова, за исключением сослуживцев, не было, друзей – тем более.
И тут он вспомнил о Воложаниной, своей забытой, брошенной стареющей любовнице. У него теперь была другая – молодая, красивая… А о прежней если он и вспомнил раз-другой за всё это время, то с улыбкой: как она тогда обмишулилась, приняв его за революционера! Но сейчас ему поверилось, что они расстались по недоразумению, что она по-прежнему любит его… Да, только она!.. Только на нее теперь надежда!
И ноги сами понесли его на Пушкинскую.
— Проси. — сказала горничной Софья Максимилиановна и поднялась с кресла.
Петров быстро вошёл в гостиную и остановился на пороге. Воложанина стояла посреди комнаты, до удивления похожая на актрису Ермолову, точнее, на её известный портрет, написанный художником Серовым: на ней было чёрное платье с треном и глухим воротником, украшенное лишь двойной ниткой жемчуга; руки опущены и сложены в нервный замок, голова гордо откинута, на лице трагическое спокойствие.
— Что вам угодно, сударь? — холодно спросила она.
Петров молча, с опущенными глазами приблизился и встал на колени, прильнув губами к её белым холёным рукам с еле заметными нежно-голубыми жилками. Сердце вдовы томительно и сладко сжалось. Осторожно высвободив одну руку, она легонько провела по его волосам.
— Что с вами? — уже мягче спросила она.
— Мне грозит опасность… Спасите меня… Я очень одинок… Только вы… Вы же знаете… — бормотал он, не поднимая головы, чувствуя себя глубоко несчастным от своего же жалкого лепета.
— Встаньте, прошу вас. Садитесь вот сюда, в кресло… И расскажите, что случилось.
Она слушала его преувеличенный рассказ об опасностях, которые грозят ему в наводненном бунтовщиками городе, смотрела в его похудевшее бледное лицо с запавшими чёрными глазами, с давно не подстригавшейся бородкой, и любовь, смешанная с жалостью, почти материнской, все сильнее охватывала женщину. Она уже снова верила, что и он любит её, и осуждала себя за то, что выставила его из дома, когда он раскрыл своё инкогнито. А ведь он действительно совсем-совсем одинок… Ну что ж из того, что он служит в жандармерии! Она испугалась тогда за детей, и, конечно, напрасно. Он благороден, истинный рыцарь, он спас её в ту ужасную тёмную октябрьскую ночь… Неужели она ответит ему чёрной неблагодарностью? Нет, ни за что!
— Вы останетесь здесь. Комната для вас найдётся. А там все образуется…
— А как же ваши сыновья?
— Не беспокойтесь. Я знаю, что им сказать…
Петров встал, склонился над Софьей Максимилиановной и вновь приник к её тёплой и душистой руке. Она мягко отстранила его и вызвала горничную.
— Этот господин приезжий. Он поживет у нас. Приготовь ему комнату. Ту, боковую…
Лукерья не первый десяток лет служила в горничных и была вышколена, поэтому она и вида не подала, что уже три месяца знает господина «приезжего». С непроницаемым лицом она выслушала хозяйку, обронила:
— Слушаюсь, барыня! — И только за дверью позволила себе презрительно усмехнуться.
Отвечая на вопрос о сыновьях, Софья Максимилиановна, собственно говоря, имела в виду только одного – Григория, потому что Пётр, продолжая чудить, ушёл около месяца назад из дому и теперь жил неизвестно где, на какой-то Рабочей, то ли на 4-й, то ли на 5-й… Пётр давно уже решил сделать ещё один шаг: окончательно порвать с семьёй, а стало быть, с прошлым, и начать самостоятельную жизнь. Ему надоели упрёки и нытьё матери, её снисходительная усмешка, с которой она принимала от него заработанные деньги, а кроме того, он не хотел быть в привилегированном по отношению к своим новым товарищам положении, живя в барской квартире с прислугой.
Пётр твёрдо решил поселиться отдельно, но его смущало то обстоятельство, что квартирные цены во Владивостоке были непомерно высокими, и даже по определению черносотенной газетки «Дальний Восток» – «беспощадными». Сдаваемый в наём «угол» в частной квартире стоил примерно столько же, сколько зарабатывал в месяц неквалифицированный рабочий, и в частности он, Пётр Воложанин.
«Где взять деньги?» — в который раз задавал он себе сакраментальный вопрос, шагая с работы.
По Светланской нескончаемым потоком катили извозчичьи пролётки, частные коляски, и Пётр, машинально провожая их взглядом, нередко замечал в них знакомых из местного «общества». Его, одетого в чёрное, на вате, полупальто, картуз с башлыком и сапоги, тоже замечали, и одни при этом делали удивлённые глаза, другие – вид, что не узнают. Первые дни и месяцы работы в механической мастерской Пётр стеснялся своего вида, и поэтому не ходил по главной улице, а пробирался домой берегом Золотого Рога и только возле Успенского собора быстро пересекал Светланку и чуть ли не бегом поднимался к себе на Пушкинскую.