Из «еврейской прессы» (так Чаплинский называл некоторые киевские и петербургские газеты, хотя они издавались на русском языке) Фененко знал, что все следы ведут к чеберяковской «малине». Но требовались веские доказательства. Он знал также, что перед Чаплинским нельзя было заикнуться о подобных предположениях, несмотря на то, что в жандармском управлении и в сыскном отделе полиции не раз упоминалась эта версия… Неужели он, Фененко, должен один пойти против всех, несмотря на то, что им так же хорошо известна правда об истинных убийцах Ющинского, как и ему.

Самое важное и трудное было еще впереди. Предстояла борьба с Чаплинским, которого Фененко искренне недолюбливал и жаждал дискредитировать. Теперь следователю представлялось ясным, куда метит Чаплинский. С каждым днем действия прокурора вызывали в нем все больший протест и неприятие.

«Честность, Васька, только по-честному… — звучали в ушах Фененко слова отца. — Будь человеком совести и правды». Так простой трудолюбивый крестьянин с натруженными руками и добрым сердцем поучал младшего сына, когда приезжал к нему в гости в Киев. И на ответственном посту следователя Фененко свято помнил завет отца и не мог, не хотел позорить его память.

Уже с первых дней совместной работы с прокурором Фененко почувствовал, предвзятое отношение Чаплинского. Следователь до поры до времени решил скрывать свое недовольство прокурором, сдерживать свои чувства, пока полностью не раскроет подлинных преступников. И лишь тогда он даст понять Чаплинскому, что знает правду о зверском убийстве на Лукьяновке и не намерен поддаваться его давлению.

Чтобы убедиться в правильности своего предположения, Фененко решил взять в оборот одного из опаснейших головорезов — Ивана Латышева, злополучного Рыжего Ваньку, сидевшего нынче в лукьяновской тюрьме по делу очередного ограбления. Он распорядился доставить Латышева на допрос, заказал в кабинет вино и закуску.

Стоя у окна, следователь готовился к разговору, на который возлагал немало надежд.

Дверь открылась, и конвоир ввел Латышева.

— Садитесь, Латышев, — следователь подошел к арестованному и указал на стул.

По знаку следователя конвоир вышел и, как ему и было положено, остался за неплотно закрытой дверью.

Расположившись в кресле, Фененко повторил:

— Можете сесть.

Арестант одернул потрепанный пиджачок, достал из кармана платок и вытер шею, затылок. На лице Латышева, сплошь усыпанном веснушками, проступала желтоватая бледность.

— Даже зимой вам жарко?

— В воронке было душно, — хрипло ответил Латышев.

— Вы простужены?

— Да, немного повредил горлянку, — ухмыльнулся арестант.

— В опере вам, Иван Дмитриевич, так или иначе не петь, — пошутил следователь.

— Как знать, ваше благородие! Когда-то мечтал стать певцом.

— Именно поэтому я и говорю, что петь уже не придется.

Подняв голову и зажмурив хитрые глаза, словно вправленные в рамку рыжих век и бровей, Ванька сказал:

— Вы вот думаете, что Латышев только вор, но он…

— Почему не договариваете, Латышев? — Фененко выжидающе смотрел на него. — Продолжайте.

— Да что без толку говорить? Меня мордуют, перебрасывают из одной тюрьмы в другую… Напрочь отбивают охоту к жизни…

Следователь внезапно изменил тон:

— А вы бы как хотели, Рыжий Ванька? Грабить, воровать, и чтоб вас оставили на свободе?

Латышев опустил голову.

— Вы слышите, Рыжий Ванька? — повторил он.

— Кого вы имеете в виду, ваше благородие? — спокойно спросил Латышев.

— Вас.

— Меня зовут Иван Дмитриевич.

— Вера-чиновница мне говорила, что ваша кличка Рыжий Ванька.

— Чеберячка, что ли?

— Да, она.

— Бросьте шутковать, ваше благородие!

Латышев вызывающе глянул на следователя и пододвинул стул ближе к круглому столику, вплотную приставленному к письменному столу. На этом столике обычно лежали составленные следователем протоколы допроса. Теперь здесь стояла бутылка вина и закуска.

Латышев удивился: что за притча! Не подвох ли? Ему не однажды приходилось иметь дело с этим строгим, хотя внешне и добродушным следователем; не раз, пойманный с поличным, он подписывал протоколы о совершенных им кражах и других преступлениях. Если думают его, Рыжего Ваньку, на этом купить, то не на такого напали!

Голос следователя вывел его из размышления:

— Садитесь ближе, Иван Дмитриевич.

Латышев неожиданно махнул рукой: будь что будет — хорошая закуска дела не испортит.

— Да, я и позабыл: у меня ведь есть икра первосортная… — следователь открыл ящик своего стола и вынул жестяную круглую банку с красной икрой.

— Я, ваше благородие, предпочитаю белую булку с черной икрой, — проговорил арестованный. — Чуть вкушу эту самую икру, она для меня как бальзам. Смачно!

Оба понимающе улыбнулись. Выпили по стопочке, закусили. Все это время Фененко пристально глядел на Латышева. А тот думал:

«Неспроста такой прием, что-то за этим кроется! Тут и Верка-чиновница замешана, ясно. Возможно, она засыпалась и меня за собой тянет».

— Но этот номер не выйдет. Дудки! — пробормотал он.

— Вы что-то сказали, Иван Дмитриевич?

— Молчу, как рыба, ваше благородие. Икрой балуюсь.

— Послушайте, Иван Дмитриевич. Мне известно, что вы хороший мастер, слесарь. Работали в мастерской под Белой Церковью. Послушайтесь меня: вернитесь к прежней жизни. Зачем вам мыкаться по тюрьмам? Вам тяжело, да и нам нелегко расхлебывать ваши дела…

— Мне не тяжело, ваше благородие, — перебил Латышев.

Но чуткое ухо следователя уловило в реплике собеседника какую-то надломленность — это была неплохая примета, видно, что-то задело неуемного рецидивиста, может, теперь-то он и клюнет на разговор. Значит, лучше сразу изменить тактику действий.

Следователь поднялся, подошел к Латышеву сзади и нагнулся к нему.

— Помните, Иван Дмитриевичу — сказал он, — некоторое время тому назад я говорил вам, здесь же в кабинете, что готов выпустить вас, если дадите слово вернуться к честней жизни, к профессии слесаря. И теперь обещаю, что буду ходатайствовать о полном вашем освобождении. Забудем о прежних грехах. Подумайте об этом. В противном случае дело кончится петлей… Имейте в виду, я ведь говорю не для того, чтобы запугать вас…

Голос следователя смягчился. Рыжий Ванька смотрел следователю прямо в глаза. В какое-то мгновение Фененко показалось, что он у цели… И вдруг Латышев точно сорвался с места.

— Ваше благородие, — крикнул он, — слесарное дело не могло прокормить меня! Ничтожный заработок! Лучше пробыть полгода в тюрьме, зато жить потом широко и вольготно.

— Кражами и грабежами? — спокойно спросил Фененко.

Латышев не ответил.

Следователь отошел к окну.

— Ешьте, Иван Дмитриевич. Все это казенное.

Фененко заметил, что Латышев ест неохотно, больше для виду. Он был уверен, что следователю не поддастся и тот не добьется от него ни одного лишнего слова. На то он и Иван Латышев — никогда не продаст!.. Если его и предали, он даже из мести не будет платить тем же: и у вора есть совесть. Нужно иметь голову на плечах, не то легавые восторжествуют. Легавых надо бить, уничтожать, как чумных крыс!..

— Вы что-то сказали?

— Нет, молчу, как ушат с водой, ваше благородие.

Фененко досадовал: повлиять на преступника оказалось не так просто.

Снова выпили по рюмке, закусили. На опьянение расчета не было, Фененко заготовил одну только бутылку кислого вина.

Латышев наелся, глаза его приняли сытое выражение.

— Теперь, Иван Дмитриевич, признавайтесь, это ведь вы украли из жандармского управления протоколы о том, что вы с Рудзинским и Сингаевским в доме Чеберяк убили Андрюшу Ющинского.

Латышев расхохотался:

— Если вы только для этого пригласили меня на эту роскошную трапезу, так это зря. Меня на такой крючок не подденешь.

Помолчав, он решительно встал.

— Сидите, сидите, Рыжий Ванька.

Лицо Латышева загорелось. От злости он прикусил губу.